Дед назло всем выжил. Курить он бросил, говорил, что там, наверху, господь бог стал задыхаться от его «Примы», велел не глумиться и вернуть небу чистый воздух. В поднебесье не остался незамеченным и его стаканчик, но реакция, по словам деда, была снисходительной и даже поощряющей. Всевышний как бы простил и даже благословлял рюмочку. Воин, защитник родины. А бойцу сто граммов полагается по штату.
Через пятнадцать лет старика положили в онкологический диспансер и уже готовили к операции, но он вдруг восстал против своеволия людей в белых халатах. «Что солдата хотите зарезать? Не выйдет!» – и изумлённые доктора разводили руками, но перечить не смели. Бунт фронтовика подогревался изнутри спиртным, но об этом знали только его сообщники: бабушка и внучка. Преданная жена и Маша поочерёдно два раза в день бегали кормить больного домашней пищей, а заодно носили ему, благодарно мычащему, под полой халата ежедневную обязательную дозу – бутылку коньяка. Бабушка почему-то свято верила в целительную силу благородного напитка, настаивала на коньяке лекарства из алоэ и мёда, вливала его в деда огромными дозами, ждала и надеялась. Он так и не лёг, по его собственному выражению, «под нож», не дался. Врачи посовещались и пришли к решению, нашли-таки золотую середину, ограничились курсом химиотерапии. Прожил он ещё без малого, тринадцать лет.
– Мать, ты знаешь, кого я давеча встретил?
– Кого?
– Галину Николаевну. Обиду на бабушкину подругу дед давно отпустил, он был отходчив и камень за пазухой не носил.
– И что?
– Удрал.
Бабушка удивлённо вскинула брови. Притихший, весь под впечатлением, дед снял белую соломенную шляпу, без которой он теперь не выходил на улицу (химеотерапия), рядом положил сложенную в трубочку газету, неизменный атрибут прогулок, и сел на табурет рядом с бабушкой. Он только что ушёл на речку, но почему-то вернулся.
Не успел старик обосноваться на природе, раздеться и удобно сложить в тенёчке свои кости, как откуда ни возьмись, возникла Галина Николаевна и стала бесцеремонно моститься рядом. Всё бы было хорошо: ну встретились, вдвоём и времечко легче коротать, но подруга не учла одного осложняющего их совместное пребывания на людях обстоятельства. Дедуля весил сорок восемь килограммов, а Галина Николаевна – сто двадцать. Рядом находиться, полуголыми, в местах скопления народа они никак не могли. На контрастную парочку, толстый-тонкий, уже стали понемногу реагировать тихими смешками и незаметно кивать в их сторону, но Галина Николаевна, женщина без комплексов и специфическим чувством юмора, внимания ни на кого не обращала. Видно сомнительная слава ей пришлась по душе. Она тараторила на весь пляж. Дед был по-детски стыдлив и робок. Позора он не вынес, скомкал прощание и убежал, впопыхах оставив подруге нечитанную прессу. Галина Николаевна свежие новости были не к чему. Она знала обо всех городских событиях лучше и больше, чем любой журналист и могла их представить очень даже свежо и пикантно. «Разве можно доверять бумаге? Там всё врут» – подумала Галина Николаевна и смастерила из газеты пилотку, браво надела её чуть наискосок и застыла.
– Выжила с пляжа, опозорила – тихо жаловался на судьбу дед.
– Мог бы отойти подальше или газеткой прикрыться – участливо замечала бабушка.
– Пробовал, она за мной, как нитка за иголкой. Да ещё кричит, руками размахивает.
Голос у Галины Николаевны, действительно, отличался значительностью. Дед определяет точно: иерихонская труба.
Мощные, монолитные формы Галины Николаевны диктовали и стиль поведения.
– Анастасия, выпендривай меня – кричала у самых дверей, как бы дула в охотничий рог, Пантагрюэль в юбке.
– Тише, я же тебя предупреждала, не произноси этого слова, услышит – переходила на шёпот бабушка.
– Чёрт с ним, пусть слышит. Забыла я, понимаешь, забыла, что поделаешь.
У бабушки в те годы жил квартирант по фамилии Пендрин, и она панически боялась обычной выходки Галины Николаевны. Квартирант мог принять на свой счёт и расценить как издёвку, вопли бесчувственной слонихи. Либо умышленно, либо по рассеянности, Галина Николаевна нарушала строгий запрет в самом неподходящем месте: как раз у выхода, и слова гремели на весь дом. Но бабушка сердилась не сильно. Пендрин был педант и зануда. На фоне феерического деда-хулигана, он проигрывал и тускнел.
Пресловутый Пендрин «достал» и Машу. Чай он пил из большой кружки с мелкими голубыми незабудками. Ею он очень дорожил. Бабушка строго-настрого приказала внучке к кружке не прикасаться. Но почему-то именно к ней тянуло, и Маша украдкой трогала запретный предмет руками, гладила выпуклые лепестки цветков. Ну что с ней может произойти, не выпрыгнет же она сама собой из рук? Почему так бабушка волнуется?
На соседских детей бабушкино табу не распространялось. Маша застала их на кухне с запретным предметом в руках. «Ой» – пикнула она, но было поздно. Кружка выпрыгнула из рук, ударилась о мраморную крошку пола и разлетелась на мелкие кусочки. Всё кончено. Сглазили. Они тщательно собрали осколки в мусорное ведро, аккуратно подмели и разбежались.
Вечером чашки хватились. Бабушка хлестала Машу, забившуюся в угол. чем попало. «Я же тебя предупреждала» – приговаривала она за каждым взмахом руки. Экзекуцию прервал дед. Он заслонил девочку своим почти невесомым телом, и бабушка сдалась, отступила. Она ещё по инерции ворчала: «Всё на свой лад перевернёт. Хоть кол на голове теши. Что за ребёнок? Наказанье какое-то». Инцидент после долгих объяснений с Пендриным, наконец, утрясли, но историю с чашкой Маша запомнила крепко, поэтому даже жмурилась от удовольствия, когда Галина Николаевна выкрикивала, как пароль, на выходе крамольное: «Выпендривай меня».
Приятели у дедушки с бабушкой, как на подбор, колоритные, хоть портреты пиши. Щебетунья тётя Нина, немка из волжских поселенцев, родила русскому мужу четверых сыновей. Они всё ждали девочку, но не случилось. Семья из семерых человек, включая старенькую маму, жила тесно, но дружно. Бабушка с Машей любили ходить в весёлый и шумный дом в гости. Полу особнячок из двух крохотных комнат и веранды мостился, как гриб, под самым городским амфитеатром. Зато какой у них был большущий двор и сад в огромном рву с темнеющими фруктовыми деревьями на дне. Ров придавал рельефу двора и сада картинную живописность. С другой стороны двор ограничивал вал. За ним открывались параллели извилистых линий совхозных виноградников. Внизу совсем в другую сторону шли полукруглые полоски рядов амфитеатра. Ландшафт вдоль и поперёк с неизменными горами в дымке на горизонте.
На хозяйстве у тёти Нины всегда царили мир и оживление. Осенью варили леквар из длинных фиолетовых слив-венгерок, в сарае хрюкали свиньи, а по двору важно ходили куры и индюки. Запахи варенья, поспевшего винограда, двора и сожжённого в костре осеннего листа, соединялись в диковинный парфум. Для Маши, выросшей на асфальте центра, эти места обладали фантастической притягательной силой. Она с восхищением бегала по настоящей, живой земле, падала в стекающие из сараев вниз по рву нечистоты, лазила по деревьям и в кровь сбивала коленки. Мама хозяйки дома, восьмидесятилетняя сухонькая немецкая старушка, смотрела на неё неодобрительно, качала головой: «Как с цепи сорвалась. Разве это девочка? Бесенёнок». Девичья фамилия тёти Нины была Шнайдер. По природе человек деликатный, она не хотела лишний раз напоминать мужу о своём происхождении и всём недобром, что было с ним связано за их совместную жизнь, поэтому по-немецки никогда не говорила даже с матерью. Уже сама женитьба на немке-колонисте поставила под вопрос карьеру мужа, профессионального военного. Любовь, невинное чувство, потребовала жертв, которые принесли к её алтарю без лишних укоров и ропота.
У деда к этой семье был свой интерес, банный. С мужем тёти Нины, Геной, они любили париться. Ритуал осуществлялся по пятницам и завершался обходом всех попадающих на пути забегаловок. К вечеру их обоих, как магнитом тянуло под виноградную гору амфитеатра. «Мать, встречай пограничников!» – кричали они с порога, вваливаясь на веранду. Тётя Нина всплескивала руками: «Наказанье какое». На что бывшие фронтовики хором отвечали: «Порядок в танковых частях» – падали на раскладушки и засыпали. Со временем, дядя Гена стал забывчив и рассеян. Склероз – поставили диагноз врачи. В баню, не смотря на новые непредвиденные обстоятельства, приятели ходить продолжали. Трудно так с маху отказаться от обкатанной годами традиции. Однажды дедушка вернулся рано абсолютно трезвый и обескураженный.
– Мать, представляешь – рассказывал он – паримся мы в баньке. Всё чин чинарём, как полагается. Помылись, тут уж и уходить пора. Гена вышел первый, я следом. Подхожу, он уже вытерся, сидит, одевается. Шкафчики у нас рядом. Я дверцу открываю, а он у меня спрашивает: «Ты кто такой будешь?». Представляешь, не узнаёт. И не узнал. Так и распрощались.
