Сейчас в его голове проносились картины предстоящего свидания. Вот он входит в переднюю, немного ждет, потом распахивается дверь из внутренних комнат, выбегает Оксана. Она узнает его, бросается к нему… Или нет, не так: он входит, спокойно снимает кожанку, проходит в комнату Оксаны, протягивает ей руки и говорит: «Я не могу больше жить без вас…» И она приподнимается на кончиках пальцев, кладет руки на его шею и говорит… Он не мог сразу решить, что она скажет, и шел все быстрее. Ветер гнал навстречу песок, бумагу, хлопья пепла. Он поминутно вытирал лицо, чтобы прийти незапыленным.
— Дома Оксана Сергеевна? — спросил он, когда ему открыли.
— Только что уехала, — ответила домашняя работница, вешая его пальто.
Стоя перед зеркалом, Лаврентий думал, что ему лучше уйти, но вдруг дверь из столовой распахнулась, и Сергей Сергеевич вышел к нему.
— А, вот кто пришел! — обрадованно произнес он. — Вот уж кстати. Прошу вас. — Он взял его под руку и ввел в столовую. За круглым столом сидело несколько пожилых мужчин, — по-видимому, коллеги профессора.
— Позвольте вам представить нашего защитника, — сказал Сергей Сергеевич, подводя Лаврентия к столу и усаживая его рядом с собой.
Несколько минут все молча смотрели на Лаврентия, словно ждали, когда он освоится, чтобы потом засыпать его вопросами о делах на фронте.
— Объясните нам, что же это там делается, — с явным раздражением начал Петр Кириллович, — до каких же пор наша армия будет отступать? Что делать нам, русским людям?
Лаврентий много раз слыхал эти едкие вопросы и старался отмолчаться, но сейчас довольно резко ответил:
— Сколько бы армия ни отступала, ясно одно — враг будет разбит.
— Хо-хо! — перебил его Петр Кириллович. — Из чего это ясно? — скептически посмотрел на Лаврентия, потом обвел всех взглядом, словно ища у них подтверждения, что и им ничего не ясно.
— Ведя наступление, — невозмутимо продолжал Лаврентий, — немцы еще не понимают, что идут к гибели. В горячке они бегут вперед, растягивая фронт. Им кажется, что они уничтожили все наши материальные и людские резервы. А между тем они идут навстречу новым армиям, численность которых они и не представляют.
Петр Кириллович скептически усмехался, поглаживая бородку, словно слушал ответы неподготовленного ученика.
— Дорогой мой, — снисходительно возразил он, — я слышу теперь, как эту войну сравнивают с войной двенадцатого года и объясняют отступление особой тактикой, которую-де применял еще Кутузов. Верно, Кутузов отдавал города, но зато он сохранял армию. А где сейчас наша армия? Где наши Кутузовы? Кто будет защищать Москву?
— Позвольте, — перебил его Сергей Сергеевич, — я согласен с капитаном. Сколько бы враг ни напирал, он все равно будет остановлен и разбит. У нас найдется не один Кутузов и не одна армия. Не забывайте, что это народная война. Можно победить армию, но весь народ победить нельзя. Так что вы напрасно волнуетесь…
— Не могу не волноваться, — закричал Петр Кириллович, стуча в грудь кулаками, — я русский человек! Боже мой, как же можно сейчас применять «скифскую тактику», заманивая врага в глубь страны. Да ведь она устарела! Танки ведь не конница! — Он устремил страдающий взгляд на Лаврентия, словно дожидаясь от него необходимой поддержки в том огромном горе, которое он переживает.
Лаврентий спокойно ответил:
— Да, эта война не похожа на ту, о которой вы вспомнили. Кутузовская армия отступала, наша армия держит на каждом шагу врага и уничтожает его. Немцы уже увидели, что, чем дальше они идут, тем больше их потери.
Петр Кириллович пожал плечами, но ничего больше не возразил. Подумал, что военный заблуждается или заведомо говорит неправду.
А Лаврентий думал об Оксане. Где она? Что будет с ней завтра? События становятся все более угрожающими. Ну а что будет завтра с ним самим? С его матерью? Со всеми этими милыми, озабоченными людьми? Никто не ответил бы на эти вопросы. И потому необходимо увидеть Оксану.
Он вышел из-за стола и подошел к молодым людям, сидевшим у окна с папиросами. Один из них, с большими карими глазами, с длинными пушистыми ресницами, был грубой копией Оксаны. Лаврентий дружески улыбнулся ему.
Митя вскочил, подал гостю свой стул и заговорил страстно и прерывисто:
— Товарищ капитан, я так рад с вами познакомиться, так рад! Все, что вы сейчас сказали, вы сказали моими словами. Я так рад, что вы оказались совсем не таким сумасшедшим, каким вас обрисовал папа.
Лаврентий удивленно посмотрел на него.
— То есть как сумасшедший? — спросил он, нерешительно улыбнувшись.
— Ну, понимаете, — сказал Митя, для убедительности размахивая рукой, — когда вы лежали в госпитале, у вас были всякие галлюцинации. А теперь я вижу, что вы такой же правильно мыслящий человек, как и я, — выпалил он одним духом. Приблизил к лицу Лаврентия свои блестящие глаза и зашептал, словно выдавая тайну своей души: — Понимаете, капитан, вот мы с Георгием — простите, я не представил вам моего друга — инженер Ковалев, — мы вместе работаем на заводе, так вот мы с Георгием уже записались в коммунистический батальон. Только папа об этом не знает… Я слышал, как сейчас Петр Кириллович наседал на вас, спрашивал, кто будет защищать Москву. Да мы, рабочие батальоны, коммунистические московские дивизии, — вот кто будет защищать Москву!
Лаврентий с удовольствием обнял бы этого большеглазого парня, такая страстная сила звучала в каждом его слове. Но, сдерживая порыв, только сильно пожал узкую руку комсомольца.
А Митя совсем просиял от этого дружеского жеста. Перед ним был живой летчик-истребитель, один из тех легендарных людей, которые днем и ночью поднимались в московское небо, отгоняя врага. Перед ним один из тех, чьи имена у всех на устах, кто завтра, может быть, станет Героем Советского Союза, братом Николаю Гастелло, Виктору Талалихину, навечно прописанным в сердце каждого комсомольца.
Услышав щелканье замка входной двери, Митя выбежал в переднюю встретить Оксану.
— Где ты пропадаешь? У нас в гостях летчик! Снимай пальто! — Он принялся помогать ей, но Оксана тихо отстранила его, прошептав:
— Приведи лучше этого летчика сюда. У нас с ним должен быть секретный разговор.
Митя подозрительно посмотрел на сестру:
— Если ты хочешь поговорить с ним о фронте, то лучше не спрашивай. Сейчас Петр Кириллович приставал к нему, и я понял, что ему трудно говорить об этом. Знаешь, у нас на заводе выступал товарищ из ЦК, он очень подробно обрисовал все. Лучше я сам тебе потом расскажу…
Оксана минуту колебалась, потом решительно сказала:
— Ну все равно, позови его ко мне.
— А нам можно? Или у вас секреты?
— Именно секреты! — ответила Оксана и скрылась за дверью.
Лаврентий постучал и робко вошел к ней.
Он еще ни разу не был в этой комнате и теперь напряженно осматривался, словно намеревался навеки запомнить все, что окружало Оксану. В углу комнаты он увидел мольберт, закрытый покрывалом, на низеньком столике лежали тюбики, ящики с красками, кисти, палитра. Стены увешаны набросками, этюдами, готовыми картинами, которые тоже согласны были рассказать летчику все о своей хозяйке и авторе. Но Лаврентий нечаянно перевел глаза на Оксану и замер: лицо у Оксаны было напряженное, холодное, словно она собиралась уличить его в дурном поступке.
— Лаврентий Алексеевич, — срывающимся голосом сказала она, — когда, по-вашему, закончится война?
Он растерянно молчал, пораженный и вопросом, и тоном, и нескрываемой ее враждебностью, хотя заговорила она совсем не о нем.
— Ну когда, хотя бы примерно? — настойчиво повторила она.
— Я не знаю, Оксана Сергеевна… Наверное, не скоро…
— Но мы победим? Да?
— Конечно! — горячо подтвердил он.
— Лаврентий Алексеевич, — опять заговорила она, — извините меня за то, что я сейчас скажу… — Теперь она выглядела растерянной, словно и сама опасалась того, что должно было сейчас произойти. — Я понимаю, что вы приходите к нам потому, что устаете от своих полетов, вам хочется хоть немного побыть в мирной обстановке… Но я прошу вас — не приходите больше к нам…
— Почему? — глухо спросил он.
— Идет страшная война… И сейчас не время для лирики… Вы меня понимаете?
— Да…
— Вот вы сами сказали, что война будет долгая, тяжелая… Еще бы! Враг под самой Москвой! Сколько времени его придется теснить обратно… Нет, нет, — она заторопилась, — я верю, что мы его все равно победим, но я хочу, чтобы мы все всё отдали для победы… Да, да, все, даже простые человеческие чувства. А когда война окончится, мы снова встретимся, поговорим обо всем. Не думайте, что я не понимаю вас… Но поймите и меня, я не подготовлена к веселым разговорам, к шуткам, к нежности… Я сейчас стала какая-то каменная… — И без перехода: — Сегодня у нас в госпитале опять умерли трое… — Лицо ее стало жалким, из глаз выкатились слезинки и медленно поползли по щекам.
