У нас… Прямо по писаниям Льва Николаевича Гумилева — пассионарии всех типов и рангов столбят свое место под солнцем. И умирают, скошенные огнем разборок, ранними инфарктами, депрессиями… На их место заступают другие: умные, осторожные, интеллектуальные. «Мы со вторых печатаем портреты, хоть в этом, право, и не их вина…» Все нормально: нужно было встряхнуть этот гниющий муравейник, называемый «развитым социализмом». Встряхнули, как водится, в самом российском варианте. «Хотели как лучше, а получилось как всегда».
Мужчина долил остатки вина, сделал знак официанту. Ни официант, ни метр ничему не удивлялись. Хочется клиенту утолять жажду коллекционным вином по четыреста долларов за бутылочку? Да с нашим удовольствием, да хоть чайными стаканами, да хоть… Вольному — воля!
Официант вырос у столика:
— Еще бордо?
— Водки, — коротко бросил мужчина.
Он все ждал, когда комок в груди хоть как-то рассосется… На это способна только водка. Потом… Потом, когда комок растает, можно брести в свой грустный пустой дом. «Дома ждет холодная постель…» И добрать. Чтобы не было так холодно. Чтобы до полной черноты… Чтобы назавтра проснуться в скудной бездарности нового настоящего и ничего не желать… Нового? В сорок начинать жизнь сначала? Где оно, это начало? Все свое мы носим с собой. Всегда.
— Какую предпочитаете? — Официант открыл карту.
— Выпью-ка я померанцевой… Она полезная, — вспомнил мужчина горьковского Булычева.
Официант продолжал стоять. Мужчина добавил:
— Пол-литра, конечно. Закусить — на ваше усмотрение.
— Копченый угорь, балык, лососина свежайшая, со слезой, икра…
— Давай всего понемногу и компот.
— Что, простите?
— Компот. Из сухофруктов.
Компот из сухофруктов. Его варили в больших котлах и оставляли на ночь на улице: днем стояла жара, а ночи в Афгане холодные; утром компот пили, зачерпывая кружками, — после анаши жажда была зверская, неутоляемая… И еще — компот был с запахом дома. Того, куда хотелось вернуться. Это было важно.
Вернулись только трое. Из тридцати… Все были молоды и хотели жить, но повезло не всем. Так уж устроено: везет не всем, не во всем и не всегда.
— Извините, но из сухофруктов… Можем предложить персики в сиропе, ананасы, ассорти…
— Черт с ней. Неси кока-колу.
— Слушаюсь. Горячее?
— Эскалоп. И много зелени. Только потом. Позже. А пока… — Мужчина улыбнулся невесело. — Помнишь анекдот? Заходят двое в кабак, заказывают семь бутылочек водочки. «А что будете кушать?» — «Вот ее-то, родимую, и будем кушать».
Официант вежливо улыбнулся и исчез. Запотевший графин с померанцевой объявился на столе почти сразу; два блюда, с мясным и рыбным ассорти, тоже. Накатить большую рюмку и предаться буйству плоти. Поедая мясное и рыбное. Бред эта жизнь.
И ничего, кроме бреда.
Года три назад он осознал вдруг: у него нет ничего, кроме денег. Сейчас легче.
Гораздо. Потому что денег нет тоже. И «семейная лодка» не билась ни о какой быт.
Просто времени обратить на него внимание не было. Нужно было работать. Пахать.
Не замечая ни дней, ни ночей. Он и пахал. И тогда все было если не хорошо, то сносно. Все развалилось потом. Когда материальные проблемы ушли. Стало сразу пусто и ясно. Ибо материя вторична.
Просто они перестали понимать друг друга. И начали говорить на разных языках.
Это как китайский и вьетнамский: восточные люди поют. И ритм есть, и мелодия похожа… А языки разные. И говорящие на них не понимают друг друга. Совсем. И не хотят понимать. Такие дела.
А он… Он любил свою жену. И верил. Верил, что все вернется, что она станет вновь такой, каких сейчас не бывает… Бред. Человек все себе придумывает сам. И счастье, и радость, и сказку. Когда сказка проходит, остается пустота. Полная. И пережить помогает только одно: в жизни сказки случаются куда чаще, чем можно себе представить. Правда, не со всеми. Только с теми, кто верит. Способность к счастью, как и способность к сказке, — внутри нас.
Хотя… Возможно, это тоже иллюзии. Вот только как решить, какой мир более иллюзорен: тот, что внутри нас, или тот, что вовне? Человек, взрослея, лишается иллюзий, жизнь отбирает их у него, одну за другой. Наверное, когда умирает последняя, умирает душа. Хотя некоторые при этом продолжают существовать. К жизни это не имеет уже никакого отношения.
А тогда ему, Олегу Гончарову, оставалось освободиться только от денег. Как часто бывает, ему помогли. С радостью. Брат жены влетел. В очень изрядные долги. А Гончарова даже просить не пришлось — он подставился сам. Как только он сделал это, то стал ей не нужен. Совсем. Она вспомнила, что жизнь прекрасна и удивительна. И ушла к другому. Тот казался ей веселее.
А он ждал. Год. Еще год. Работал как заведенный, но работа не клеилась. Он шел по инерции. На той крейсерской скорости, какую сумел набрать когда-то. Но без ветра в парусах Америки не достигнешь. Кортес не добрался бы уж точно. Да и какой он Кортес… Хотя…
Мужчина, любой нормальный мужчина — завоеватель. Главный вопрос, который серьезно его волнует, — это вопрос войны и мира. Овладения этим миром. Захвата его. Но… Разве можно покорить мир, если нет той, к чьим ногам ты смог бы сложить обретенные сокровища? Просто так, за один ласковый взгляд… Хотя… Как у Александра Сергеевича? «Я не люблю тебя, герой».
Пришло время, и его подставили. Круто. Он уже не удивился: это предательство было не первым в длинной цепи. Боливар — лошадка норовистая и своенравная, как и Буцефал: только для одного. «И пряников, кстати, всегда не хватает на всех».
Вот и славно. В новую жизнь войти нелегко. Кредитка сегодня действует. Кредитка счета, которого де-юре не существует. Завтра, в десять часов утра, как только откроется банк, счет перестает существовать де-факто. Ну а сегодня… Сегодня он расплатится именно этими деньгами. И озадачит официанта чаевыми. Хорошими.
Смешно… Сейчас он как дервиш: все свое с собой. Весь капитал: пять зелененьких бумажек с портретом добродушного Франклина. Да и чего ему не быть добродушным?
Самый популярный мужчина на пространствах одной шестой земли… С названием кратким… Но содержательным.
А завтра… Да и… Стоит ли жить до завтра, если жуя такое дерьмо? Ведь уходить тоже лучше налегке. Лети как пух… «В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей». Порой ему казалось, что он остался совсем один. Все его друзья подгадали уйти раньше. На той войне. Или после. Потому что война всегда.
«Ведь грустным солдатам нет смысла в живых оставаться…»
Нет… Завтра — это очень далеко. Так надолго лучше загадывать… Или завтра — это уже сегодня? Хм… Глубокая мысль… Как нас учит «Полароид», великий и мудрый «Живи настоящим!»
А вот это правильно! Водочка уложилась на бордо классно. Только несколько смурно. Мужчина тряхнул головой. Теперь самое время для горячего. А то «сегодня» перестанет быть «завтра» и плавно перейдет во «вчера». А что было вчера? То же, что и позавчера: «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Бессмысленный и тусклый свет…»
Бессмысленный и тусклый… Тусклый и бессмысленный…
Мужчина посмотрел на стол. Водки осталось — на дне графина. Сделал знак рукой.
Официант материализовался немедля.
— Подавайте, друг мой, горячее.
— Сию минуту. Еще водочки?
— Нет. Водки достаточно. Лучше коньяк.
— «Курвуазье»?
— Да. Маленький графин. И продумайте десерт.
— Сделаем.
За столиком на двоих Олег был один. И не желал ничьей компании. Ресторан постепенно наполнялся: он славился хорошей кухней, да и открыт был до пяти утра.
Отсюда можно было пройти на второй этаж, в казино или варьете. Да и в самом заведении было стильно: никаких полуголых девиц, никакого шума-гама от визжащих лабухов; группа музыкантов состояла всего из трех человек; фортепиано и акустическая гитара составляли основу программы. Да, третий музыкант был просто виртуозом: он импровизировал попеременно на трех саксофонах и деревянной флейте.
Очертания зала сделались зыбкими, мягкими. Бордо и водка и бордо… Просто стихи… Гончаров знал, что сидит здесь до утра. Возвращаться в пустую квартиру, в бессонницу или уходить в тяжелое глухое опьянение он хотел. Здесь был свет, и это главное. Свет — вот что ему о сейчас нужно. И ничего, кроме света.
Девушку он заметил сразу. Она вошла в сопровождении метра, готового выпроводить ее вон: проституток в этом с претензией на аристократизм заведении не жаловали.
Для был бар, тоже на втором этаже. Впрочем, иноземное слово «проститутка» к этим жрицам ночи подходило плохо — даже в сглаживающем вечернем освещении они выглядели теми, кем были: потаскухами.
Эта девчонка была не потаскуха. Она быстро, лихорадочно перебегала взглядом от столика к столику: все были заняты парами или компаниями. Встретилась взглядом с Гончаровым, робко улыбнулась, а глаза ее… Он никогда видел таких глаз.
