– Ты хочешь сказать, зачем я вообще явился?
Теперь уже я поднялся на ноги, увлекая Симону за собой, и яростно тряхнул ее за плечи.
– Ты любишь его, правда? Бога ради, скажи честно!
Она пристально смотрела на меня, и вдруг где-то вдалеке послышался голос Штейнера. Тогда она дико расхохоталась:
– Ладно, хочешь знать правду – пожалуйста. Я люблю Манфреда, и я боюсь тебя – тебя, и этой твоей чертовой финки, и того, что с тобой стало. Я думаю о несчастных часовых, которых ты убил, и понимаю, что ненавижу тебя, и в то же время вижу тебя опять, слышу твой голос, многое вспоминаю, и моя любовь пробивается сквозь страх и ненависть... – На ее глазах заблестели слезы. – Так что я все равно тебя люблю, Оуэн, от этого не сбежишь. Я люблю тебя и люблю Манфреда. Что скажешь?
Повернувшись, она бросилась бежать прочь, мимо Штейнера и его протянутых рук. Добежав до тропинки у подножия утеса, она решительно двинулась наверх.
– Что стряслось? – сурово спросил он.
– То, что должно было случиться.
Он нахмурился и, кажется, впервые с тех пор, как я узнал его, рассердился. Я примирительно поднял руку и тяжело вздохнул.
– Забудем о том, что я сказал. Вы не хотели зла. Кому нужны все эти великие самопожертвования?
– Ну да, верно. – Он улыбнулся и снова посерьезнел. – Почему она так расстроилась?
– Она решила, что любит двоих одновременно.
– Вы этому верите?
– Так и есть. Она любит вас и меня в одно и то же время, да к тому же, если вам этого мало, меня она еще и боится. Меня и моей финки, вот так!
Видно было по глазам, что он и удивлен и обрадован.
– Понятно.
– Раз так, то и ладно, – сказал я без особого восторга и обернулся посмотреть на мольберт.
Он работал над видом на восточный мыс, где в сотне ярдов от берега из моря выступала скала, усеянная гнездами жирных крикливых буревестников. Писал он без угольных и карандашных набросков, сразу красками, умело смешивая и накладывая цвета. Море ему особенно удалось. Чувствовалось, что он искренне и вдохновенно увлечен живописью; его манера напоминала манеру моего отца – портрет Симоны подтверждал мою уверенность.
– Вам неплохо удается прием послойного смешения красок, – заметил я. – У пены прибоя примерно двадцать семь оттенков белого цвета, и вы их все сумели передать. У отца был рисунок – вид на бухту и волнолом во время шторма. Там он применил ту же технику. Отец Симоны купил тот рисунок, если не ошибаюсь.
– Он до сих пор висит в доме Сеньора, – сказал Штейнер. – Там, где Райли устроил себе кабинет. Я много раз глядел на рисунок и, кажется, узнал об акварельной технике больше, чем за все время обучения в Лондоне и Париже. Он был настоящий художник, ваш отец. Великий художник.
Слов благодарности я не произнес – уж слишком это было бы по-светски. Он уселся за мольберт и снова погрузился в работу, а я улегся позагорать, и мы стали беседовать о моем отце, о живописи и вообще об искусстве, о женщинах, о напитках и о многом другом.
За много лет я не мог припомнить подобной беседы: по роду занятий откровенничать не рекомендовалось. Лежать на песке было приятно; через некоторое время я стал слушать его невнимательно и незаметно уснул.
Высоко у меня над головой послышался крик чайки – резкий, пронзительный крик; вздрогнув от неожиданности, я проснулся и сел. Штейнера не было видно. Возникло странное холодное ощущение, что это все сон, что я валяюсь на пляже, как в детстве, а все остальное – воспоминание из мира грез. Но тут я увидел Штейнера, выходящего из пещеры в скалах, и понял, что он ходил прятать рисовальные принадлежности.
– Проснулись? Пора идти.
– Спасибо за компанию, – сказал я. – Мне понравилась наша беседа. А что касается другого... будем уповать на то, что вы не хотели зла, и оставим все как есть.
Он не ответил – не успел: я повернулся, прошел к началу тропы и стал карабкаться наверх. Взбираться было чертовски трудно, но я этого не замечал – голова была забита другим. Думал я о Штейнере, потому что он мне нравился, и о Симоне, потому что любил ее. Плохо было то, что выпутаться из возникшего положения всем троим вряд ли удастся.
Добравшись до гребня утеса, я увидел, как ярдах в пятидесяти появилась из-за пригорка штабная машина и остановилась рядом с нашим вездеходом. Штейнер еще не успел подняться; я нырнул в сторону, чтобы не быть замеченным, и скатился ему навстречу.
Цепь от кандалов была продета за пояс; я быстро ее выдернул.
– Быстрее запирай их! – яростно прошипел я. – Наверху только что появился Радль. Придется разыграть маленькое представление...
Раз-два – кандалы оказались на ногах, и он поспешно запер их. Едва я поднялся на ноги, как на гребне утеса появился Радль с обычной охраной из эсэсовских парашютистов и Шелленберг, который выглядел обеспокоенным.
– Здравствуйте, Радль, – бодро сказал я.
Не обращая на меня внимания, он обратился к Штейнеру:
– Что это означает? Я приезжаю проверить, как идут дорожные работы, и обнаруживаю, что полковник Морган отпущен в ваше распоряжение.
– Не приведи Бог карабкаться наверх в этих кандалах, – заметил я.
Радль снова не обратил на меня внимания, а Штейнер спокойно ответил:
– Так точно, господин полковник, я получил разрешение за подписью капитана Шелленберга.
Шелленберг был худощавый, среднего возраста, седеющий мужчина. На носу у него сидели очки в стальной оправе, и выглядел он как довоенный конторский чиновник. Я представил себе, как он трясся от страха за своей конторкой, когда Штейнер-старший посещал свой завод с визитом. Но тогда, конечно, страх был не тот, что теперь.
– Унтер-офицер Штейнер действительно уверил меня, что ему нужен полковник Морган как знающий местные условия. – Он судорожно сглотнул, впервые осознав, насколько жалкой выглядит эта версия. – Ему нужно было уточнить что-то по оборонительным сооружениям.
– Дело в том, – бодро сказал Штейнер, – что исключительной силы отливное течение, так называемый Мельничный жернов, смыло и переместило все установленные на берегу мины, и где они сейчас, сказать трудно. С наступлением весенних непогод мы можем столкнуться с неприятными сюрпризами.
– Нужно точно знать, как проходит течение, – вставил я, стараясь помочь делу. – Оно направлено к берегу, но обратный противоток на глубине не менее силен. В детстве после каждого отлива мы собирали на отмели под мысом тьму устриц. Наверное, унесенных течением мин там сейчас больше, чем камней на дне.
– Сотрудничаете с врагом, полковник Морган? – усмехнулся Радль. – Неожиданно со стороны британского офицера.
– Напротив. Я согласился консультировать Штейнера из гуманных соображений. Война, если вы еще не заметили этого, полковник Радль, вот-вот должна кануть в вечность. И эти мины скоро для всех нас окажутся головной болью.
Наступило зловещее молчание. Некоторое время все висело на волоске. Когда он принял наше объяснение, я не мог поверить – ведь он знал, что мы врем и что правда совсем в другом. Похоже, у него были тайные соображения насчет Штейнера.
– Похвально с вашей стороны, полковник Морган, – отметил он, кивнув, и обратился к Штейнеру: – Если ваша задача завершена, отвезите полковника на дорожные работы.
Он направился к машине, остальные последовали за ним; на полпути он остановился и обратился ко мне:
– У них был обеденный перерыв, полковник. Боюсь, что вам не повезло: останетесь голодным.
Он засмеялся этому, как удачной шутке; смеясь, уселся на заднее сиденье и уехал.
Штейнер тихо проговорил:
– Этот тип начинает меня раздражать.
– Какую игру он ведет? – спросил я. – Он нам не очень-то поверил.
– Дело во мне, – сказал Штейнер. – Он хочет, чтобы я сломался. Очень хочет, понимаете? И делает все, что может.
– А ему удастся то, чего он хочет?
Он огляделся вокруг с опасливой улыбкой заговорщика.
– Настанет такой день, полковник Морган, – тихо сказал он. – Непременно настанет.
Он вынул из кармана мою финку. Щелкнуло выскочившее лезвие. Мельком оглядев финку, он метнул ее, всадив в землю у моих ног. Я выдернул ее из земли.
– Возвращаете? Когда придет время, может случиться, я пущу ее в ход.
Казалось, он меня не слышал – зябко повел плечами и посмотрел на небо:
– Погода скоро переменится. Кости ноют.
– Те весенние бури, о которых вы говорили Радлю? – усмехнулся я.
Но он не улыбнулся в ответ. Налетел легкий ветерок, колыхнул траву, и я вдруг почувствовал холод, пронизавший меня насквозь. Штейнер повернулся и, не говоря ни слова, направился к машине. Я последовал за ним.
Глава 10Десница Господня
Оглядываясь назад, я признаю, что был не прав: Фитцджеральд не то чтобы недолюбливал или ненавидел меня. Он меня просто не понимал. Мое воспитание, отношение к жизни, к войне, к тому, что происходит вокруг, – все это было чуждо его собственному, глубоко личному взгляду на вещи. Не было точек соприкосновения, ничего, на чем бы мы могли сойтись. А жаль.
