– Так точно, – щелкнув каблуками, ответил Штейнер. – Разрешите приступить?
Радль небрежно махнул рукой, и Штейнер направился к своим четверым товарищам, стоявшим небольшой отдельной группой. Он что-то сказал им, и они немедленно стали расширять проход в проволочных заграждениях, которым пользовались раньше. Штейнер повернулся и подошел к нам с Эзрой.
– Здесь не то что на Лошадиной Подкове, Оуэн. Пройти сквозь проволоку легко. По песку – черта с два.
– Он хочет прикрыться тобой, Манфред, – тихо, но твердо сказал Эзра. – Не попадись.
На лице Штейнера появилась странная ироническая улыбка.
– Мне придется выиграть или проиграть на его условиях, Эзра, разве ты не понимаешь? – Он посмотрел на меня. – А вы, Оуэн, понимаете?
Я кивнул.
– Что я должен сделать?
– Если мне конец, пусть он не выживет. Могу я попросить о таком одолжении?
– Охотно, – согласился я. – Вот вам моя рука. Обещаю, что сделаю это не позже, чем через пятнадцать минут.
– И передайте Симоне, что я ее люблю.
Это прозвучало как требование, а не как просьба. Он круто повернулся и пошел вниз, к проволоке. Его парни уже почти заканчивали: Ланц обрубил последнюю секцию проволоки и откинул ее в сторону. Открылся двадцатифутовый проход к берегу шириной около ярда.
Что он собирается делать? Все молча спрашивали себя об этом; и когда он сделал то, что задумал, люди оцепенели в молчании – это было немыслимо.
Штейнер закурил сигарету, сделал пару глубоких затяжек, отбросил окурок и двинулся сквозь проволоку к берегу так спокойно, словно прогуливался по парку в воскресный день. Послышался невольный вздох ужаса и многоязычный ропот смятения, а потом, словно по общему согласию, снова наступила полная тишина.
Он прошел к воде прямо, как по ниточке. Эзра вцепился мне в руку и простонал:
– Это невероятно, Оуэн! Это чудо...
– Нет, просто везение, – ответил я.
Меня тоже прошиб озноб и по коже пошли мурашки, но я знал, что Штейнеру повезет – он уцелеет. Мы все уцелеем – пока, ибо игра еще не закончена, крупные ставки впереди.
Не слышно было ни звука: мы смотрели в спину Штейнеру, идущему к воде. Он добрался до летчика и опустился рядом с ним на колени. Сзади меня послышался глухой стон. Я обернулся и увидел, что взмокший Хаген крестится.
– Держись, парень, не скули, – сказал ему Грант. – Он должен непременно вернуться.
Штейнер тем временем одним махом взвалил летчика на плечи и повернулся к нам. На таком расстоянии мне не видно было выражения его лица, но казалось, будто оно мне знакомо. Я бросил взгляд на усмехавшегося Радля, подковылял поближе к проволоке и захлопал в ладоши.
– Давай, Манфред! – крикнул я по-английски. – Тебе полагается королевская награда.
Он двинулся обратно. Шел медленно, с тяжестью на плечах, ступни глубоко тонули в мягком песке. Толпа за моей спиной хлынула вперед; солдаты, рабочие «Тодта», рейнджеры и бранденбуржцы – все смешались в одну кучу. Тишина сменилась сдавленным гомоном.
Мне послышался шум машины, но я не отрывал глаз от Штейнера. В толпе произошло движение, и я услыхал голос Падди Райли:
– Матерь Божья!
Рядом возникла Симона. Вцепившись мне в руку, мертвенно-бледная, она сказала:
– Кто-то с батареи позвонил в госпиталь. Мы приехали на санитарной машине.
– Дайте пройти, черт возьми! – крикнул Райли на своем скверном немецком, и толпа расступилась, пропуская двух санитаров с носилками.
Штейнер был уже в двадцати ярдах; вдруг он замер, подняв правую ногу, лицо его застыло. Мы увидели, что он наступил на мину. В толпе кто-то испуганно вскрикнул, люди в страхе начали пятиться, а некоторые бросились на землю в ожидании взрыва.
Взрыва не последовало. Штейнер продолжал стоять, стараясь сохранять равновесие, и лицо его выражало лишь напряженную сосредоточенность. Я оттолкнул Симону и пошел сквозь колючую проволоку, гремя цепью, как сказочное привидение.
Когда я подошел уже достаточно близко, он сказал с улыбкой:
– Что ж так долго?
Я опустился на колени – это удалось мне не сразу из-за цепи на ногах – и аккуратно разгреб песок вокруг мины. Потом бережно вынул ее и поставил набок.
– Бесчувственная скотина, – проговорил он.
Я мотнул головой и огрызнулся:
– Не совсем. Я еще хочу пожить, хоть и готов подохнуть, если надо. Но не здесь и не сейчас. Что-то будет, а что – Бог знает.
Редкие крупные капли дождя застучали по песку. Я поднялся и пошел по проходу под рев толпы, слышный, наверное, даже в Шарлоттстауне. Люди расступились, и Штейнер передал летчика в руки санитаров. Летчик, парень лет девятнадцати – двадцати, был в беспамятстве: из простреленной в нескольких местах ноги текла кровь.
Райли сам пошел впереди носилок сквозь толпу, безжалостно расталкивая всех, кто оказывался на пути. Симона коснулась ладонью руки Штейнера, едва сдерживая слезы.
– Знаю, – мягко сказал он ей, – но не сейчас. Ты нужна доктору Райли. Если сможешь, скажи потом, как этот бедолага будет себя чувствовать.
Она ушла, затерявшись в толпе, которая плотным кольцом окружила Штейнера. Про меня забыли, чего и следовало ожидать, – героем дня был он. Эсэсовцы разогнали людей, и Штейнер направился прямо к Радлю, стоявшему около «мерседеса».
– Кем он оказался? – спросил Радль.
– Один из наших, господин полковник, летчик морской разведывательной авиации.
– Поздравляю. Естественно, я подам соответствующее представление. – Он улыбнулся. – Кто знает, может, еще одна медаль, а?
Снова, хотя мне не видно было лица Штейнера, я ощутил, что еще немного – и он набросится на Радля. Ему все же удалось сдержаться. Радль кивнул водителю, сел в «мерседес» и уехал.
Я вдруг почувствовал, что устал. Повернувшись, я увидел стоящего рядом Фитцджеральда. В его взгляде застыло озадаченное выражение. Бедняга! Он меня так и не раскусил.
– Не понимаю вас, – проговорил он. – Хотите – верьте, хотите – нет. Совершенно вас не понимаю.
– Взаимно, – заметил я и заковылял прочь под усиливающимся дождем.
Толпа начала рассасываться. Рабочие «Тодта» в сопровождении солдат пошли на работу. И все же что-то изменилось. Послышался гул разговоров, люди стали перебегать от одной группы к другой, солдаты и рабочие сгрудились вместе. Потом послышался смех, разрозненные возгласы ликования; появился Эзра, он бежал ко мне сквозь толпу.
Когда он приблизился, словно утратив дар речи, я схватил его за руку и крепко тряхнул:
– Что такое, Эзра? В чем дело?
– Дело? – Он запрокинул голову и рассмеялся так, что воздух вокруг нас сотрясся. – Радио Би-би-си передало специальное сообщение, Оуэн. Русские ворвались в Берлин! Гитлер – мертв!
За его спиной я увидел Штейнера, который издали смотрел на меня. А люди пели, плакали, смеялись, обнимались...
Эзра стиснул мои руки.
– Это – правда, Оуэн! Проклятой войне пришел конец, неужели не понимаешь?
Но война не закончилась – для нас. Я знал это, знал это и Штейнер. Где-то над головой, среди туч, прогремел гром, а потом тучи разверзлись и полил дождь.
Глава 11Скорый суд
Работать никто не стал – все были потрясены сообщением о падении Берлина. Рабочие «Тодта», сбившись в кучки, что-то горячо обсуждали. Как это часто бывает, принятая на «ура» ошеломляющая новость немного погодя стала казаться недостоверной. У фельдфебелей Шмидта и Брауна, обязанных следить за ходом работ, просто опустились руки, а немецкие солдаты чувствовали себя пришибленными.
Фитцджеральд что-то тихо и торопливо сказал своим людям, а затем обратился ко мне:
– Как вы думаете, полковник, это правда?
– Не вижу оснований сомневаться. Эзра все слышал своими ушами.
– Теперь остальное – вопрос времени. С ними покончено. Мы победили.
– Насчет нас надо еще подумать, – заметил я.
Он нахмурился, но сказать ничего не успел, так как прибыл Браун и вступил в беседу со Шмидтом и Штейнером. Очевидно, они решили что-то предпринять.
– Не будете ли вы любезны собрать своих людей, полковник? – вежливо обратился он ко мне. – Мы решили всех вас отправить обратно в Шарлоттстаун. Вы сможете переждать в церкви вместе с рабочими «Тодта», пока мы точно узнаем, что происходит.
* * *
Приходская церковь острова Сен-Пьер стояла посреди большого кладбища, обнесенного высокими стенами, на главной улице, рядом с плац-комендатурой. С началом войны все скамейки из нее убрали, и некоторое время она служила продовольственным складом. В последний год там размещались рабочие «Тодта», которым в другом месте пришлось бы туго; стены старинной кладки были в толщину не менее трех футов и неплохо защищали от сильной стужи и зимних ветров.
Как я уже говорил, скамейки из помещения были давно вынесены, и рабочие «Тодта» спали на полу. Но место за алтарными вратами было нетронутым, дары уцелели, да и сам престол остался невредим, лишь покров да подсвечники исчезли.
