«Тем более, — произносили далее генеральские уста, — когда документ этот не подобран на полу около унитаза в солдатском сортире, а спущен по команде прямо из дирекции. Да и составлен, насколько я могу судить, с большим знанием предмета. Что, Потапчук, скажешь, не так? Как тебе нравятся вот эти финансовые выкладки? По-твоему, их с потолка взяли?!»
Пользуясь тем, что пресловутый документ снова очутился в поле его зрения — говоря без экивоков, прямо под носом, — Федор Филиппович взглянул на финансовые выкладки. Бухгалтерию свою он в голове, разумеется, не держал, но на первый взгляд все — по крайней мере, даты и суммы выплат — соответствовало действительности. Итоговая сумма была аккуратно подбита внизу длинной колонки цифр и получилась, мягко говоря, внушительной.
Против суммы Федор Филиппович возражений не имел: за долгие годы службы одному лишь Слепому он передал из рук в руки средних размеров состояние, — но вот интерпретация данной арифметики его решительно не устраивала: автор анонимки имел наглость утверждать, что все эти огромные деньжищи генерал Потапчук просто-напросто присвоил.
Помимо финансовых, там была еще целая куча других обвинений. Кто-то неплохо потрудился, изучая послужной список генерала ФСБ Потапчука; ложь в анонимном доносе была умело переплетена с правдой в тугую косичку. Расплести ее было можно, но это, совсем как в случае с чересчур старательно заплетенной, да еще и намокшей под дождем девчоночьей косичкой, требовало немалых усилий и времени, да и то при условии благого расположения того, кто станет этим заниматься, к Федору Филипповичу. В противном случае косичка эта обещала легко и непринужденно превратиться в затянутую на его шее удавку.
Рассчитывать на благое расположение приходилось едва ли. Федор Филиппович вспомнил то, что успел прочесть, и был вынужден признать: да, автор анонимки потрудился на славу. Он как будто подслушал его последний разговор с Глебом Сиверовым, умело преподнеся каждый эпизод таким образом, что вся беспорочная служба генерала ФСБ Потапчука приобрела вид хорошо продуманной диверсионной деятельности.
Шальная мыслишка: а уж не Глеб ли состряпал этот, с позволения сказать, документ? — мелькнула и пропала, оставив по себе легкий неприятный осадок. Поскольку заданный ему вопрос касался исключительно финансов, именно о финансах Федор Филиппович и заговорил.
«А вы изучите реальные расходы любого оперативного отдела, — посоветовал он. — Боюсь, что на общем фоне я буду выглядеть более чем скромно. Во всяком случае, до лидерства, которое мне, кажется, пытаются незаслуженно присвоить, мне и моим ребятам далеко. Что до манекенщиц и яхт, тут уж, извините, не пойман — не вор. А бред по поводу особняков на лазурных берегах и счетов в оффшорных банках не так уж сложно проверить. Кто писал, тот пускай и проверяет — хоть раз делом займется».
«Кто писал, не знаю, — сказал генерал Лагутин, — но проверки не миновать. И она будет произведена настолько тщательно, насколько это в силах нашего ведомства. Таков приказ командования, с которым я, между прочим, целиком и полностью согласен. Нам, государевым слугам, позволено многое, но не все. По мне, так деньги эти — чепуха, плюнуть и растереть. Но вот остальное… По уму, генерал, тебя бы в Бутырку закатать, чтоб другим неповадно было. Но, с учетом возраста и былых заслуг, принято решение для начала просто отстранить тебя от несения службы. Гуляй пока, но гуляй осторожно. Помни: мы за тобой наблюдаем. Я за тобой наблюдаю, это понятно?!»
«Уж куда понятнее», — сказал Федор Филиппович и отправился гулять — осторожно, как и рекомендовало командование в лице генерал-полковника Лагутина.
Если оставить в стороне старость и вызванные ее неумолимым приближением отрицательные эмоции, больше всего его беспокоила информированность анонимного автора доноса. Сколько ни обзывай этот документ филькиной грамотой, приходилось признать: получи генерал Потапчук подобную информацию о ком-то из своих подчиненных, он повел бы себя так же, как Петр Васильевич, если не жестче.
Теоретически все изложенные в анонимке реальные факты его трудовой биографии можно было отыскать в пыльных архивах Лубянки. Но для этого требовались такие людские ресурсы, такие широкие возможности и такой уровень допуска к засекреченной документации, какими он, генерал ФСБ Потапчук, лично, не располагал. Если хорошенько подумать, то даже Глеб, который знал о нем очень многое и еще больше мог при желании узнать, до кое-каких упомянутых в анонимке фактов не сумел бы докопаться, даже разбившись в лепешку.
Из этого следовало, что Федор Филиппович со своими бутафорскими (опять же, архивными) изысканиями загарпунил-таки по-настоящему крупную рыбу — одного или нескольких из тех кукловодов, которых придумал однажды долгой бессонной ночью, глядя в перекрещенный косой тенью оконной рамы потолок своей спальни. Этот мифический Левиафан пока что таился в темных глубинах, но оставляемый его спинным плавником на поверхности бурун был таких впечатляющих размеров, что Федору Филипповичу становилось страшновато: полно, а справлюсь ли?..
Очень вовремя кое-что вспомнив, он присел на садовую скамейку. Поставил справа от себя неразлучный портфель, положил сверху опостылевший плащ, вынул из кармана пиджака мобильный телефон и надолго задумался, глядя в слепой дремлющий дисплей: а надо ли? Может, послать все к черту и предоставить событиям идти своим чередом? Посадят едва ли — скорее уж убьют, потому что даже широко информированный автор анонимки вряд ли сумел разнюхать, как далеко он продвинулся в своих архивных раскопках. А умереть уже не страшно. Это могло случиться с ним много лет тому назад; как любой настоящий офицер, он жил в долг, точно зная, что однажды наступит день, когда придется платить по счетам — не деньгами, а собственной кровью.
Так, может быть, этот день уже наступил? Может быть, не стоит вступать в новый бой ради очередной маленькой победы, которая, как и все предыдущие, в одночасье обернется большим поражением? Если это произойдет, будет уже не важно, кто именно выворачивает мир наизнанку и ставит все с ног на голову — гипотетические анонимные кукловоды или сама жизнь. Так стоит ли втягивать в это дело и утаскивать за собой еще и Глеба, которого хотя бы теоретически можно сберечь? Сдаться без боя значит посмертно покрыть себя позором, стяжав несмываемое клеймо вора и предателя, но мертвому безразлично, что написано на его надгробии, а живые, даст Бог, со временем сумеют во всем разобраться и всем воздадут по заслугам — пускай посмертно, но все-таки воздадут.
Федор Филиппович вспомнил анонимный донос и понял, что спасти и сберечь не удастся никого. Что бы он ни думал, чего бы ни хотел, а бой уже начался и был в разгаре. Противник располагал фантастически громадными возможностями, а Глеб не был человеком-невидимкой. Его строго засекреченное существование все-таки оставляло след, который при желании можно обнаружить. Да что там какие-то следы! Если завтра, через час или прямо сию минуту к пожилому генералу ФСБ Потапчуку подсядет один из тех умельцев, которыми в его родной конторе хоть пруд пруди, и вкатит ему дозу скополамина, он с большой охотой выложит все, что знает, начиная с первых детских воспоминаний и кончая мельчайшими подробностями трудовой биографии агента по кличке Слепой. После этого он, скорее всего, умрет — изношенному сердцу такая нагрузка явно не под силу, — и останется сидеть, свесив голову на грудь, на садовой скамейке под ласковым солнышком последней весны, которую ему довелось увидеть.
Самоубийство ничего не изменит, а лишь добавит противнику работы. А самое обидное, что, отказавшись от участия в драке, которую сам же и затеял, он действительно станет предателем. Никчемный болтун, который сперва грозился тряхнуть стариной и рвался вызвать огонь на себя, а потом, когда стало ясно, что стрелять по нему будут не из новогодних хлопушек, струсил и соскочил с подножки уходящего на фронт эшелона: разбирайтесь сами, как хотите, а я устал, потому что старенький…
Это рассуждение взбодрило Федора Филипповича, как чашка крепкого черного кофе, которого он из-за запрета врачей не пробовал уже много лет. Возможно, что он просто отдохнул, сидя на скамеечке, собрался с мыслями и разложил все по полочкам, но значения это уже не имело. На самом деле, с той минуты, когда он обратился к старому знакомому с дружеской просьбой порыться в архивах и кое-что выяснить, значения не имело уже ничто. Эта просьба запустила механизм, остановить который можно было, только разрушив. И по-настоящему выбирать Федор Филиппович теперь мог только один из двух вариантов: или вплотную заняться разрушением, или позволить рыжим от ржавчины и черным от запекшейся человеческой крови чугунным шестерням разжевать и перемолоть в прах себя самого и все, что ему дорого.
