И еще подтверждением тому, что медицина всё-таки работала, были благополучные роды моего брата. Не знаю, много ли родилось детей в Севастополе за период оккупации, но 25 августа 1942 года в роддоме при Первой городской больнице родился мой брат. Мальчика назвали Виктором и окрестили в часовне при храме «Всех святых». Он стал моряком. В чине капитана второго ранга принимал участие в обеспечении запуска космических кораблей.
Как я понимаю, медицина, о которой я писал выше, относилась к муниципальной. Но была и частная медицина, известная мне в лице двух врачей, Свешникова и Гриднева. Доктор Свешников, профессор, жил недалеко, на ул. Частника в собственном солидном особняке. Парадная особняка, по моим представлением, должна была быть такой только у врача: ступеньки, чугунная узорчатая ограда площадки перед массивной двустворчатой дверью, звонок (крутить ручку-бабочку). Когда брат Виктор заболевал, меня посылали с запиской к доктору Свешникову. Записку принимала безликая особа и спустя время сообщала, что придут, и когда. Профессору Свешникову было далеко за 80, он еле ходил и очень плохо слышал. Он приходил, мыл руки и обследовал брата, мама говорила ему слова громко прямо в ухо. Давались определенные врачебные рекомендации, и назначалось возможное по положению дел лечение. Доктору вручался гонорар. Брат почему-то поправлялся. Доктор Гриднев вызывался к нам однажды, в связи с серьезностью положения: у нас с братом, как выяснилось, начиналась корь. Помню, что единственный раз в жизни бредил, четко запомнился переход от бреда к яви и обрывок фразы, вытащенный из бредового состояния. Мы поправились, без осложнений. Слава советским докторам!
Брата крестили, когда он подрос, наверное, в годовалом возрасте. На имени Виктор настоял я, а почему, не знаю. Возможная версия – так звали брата соседской девочки, с которой мы до войны играли в куклы (какой стыд). Тем не менее, имя Виктор от «Виктория» – победа, совпало с профессией военного. Им, военным, никак нельзя не побеждать всех: и кто враг, и кто шевелится. Виктор-победитель, моё имя – Георгий, неизбежно сочеталось с победоносец. Не многовато ли на одну семью победителей? Не скромно, но приятно? Однако, когда я начал учить латынь, то узнал, что Георгий вовсе не Победоносец, а в переводе землепашец (труженик). Равновесие восстановилось. Но все-таки как романтично: «…Святой Георгий тронул дважды, пулею не тронутую грудь» (Гумилев)
Так вот брата крестили в маленькой, уцелевшей от варваров часовне при «Всесвятском» храме. Сам храм представлял собой мерзость запустения. И хоть поблизости не было ни одной воронки (или я ошибаюсь?), все стекла в окнах были выбиты. Какая дрянь, походя, для развлечения сделала это? Двери надежно заколотила чья-то хозяйская рука, поэтому проникнуть внутрь храма можно было только через окно. Узорные решетки, которыми были забраны окна, чьей-то дерзкой рукой были выгнуты и частично выломаны. Потом я понял, зачем это было сделано. Внутрь храма, он – наш единоплеменник, славянин, проникал, чтобы оправиться. Когда я заглянул в окно внутрь храма, то был поражен: весь пол был завален кучами дерма, битой штукатуркой и кирпичом. Последние служили опорой для передвижения среди необъятного моря нечистот. Какую бы ненависть я не питал к захватчикам, уверен, немецкий солдат не сделал бы этого, хотя бы из простого рационализма. Ведь вокруг столько свободного, защищенного кустами и деревьями пространства! Зачем ломать решетку и лезть внутрь святого места? Нет, мы русские не такие, наплевать себе в душу, а заодно и другим – наша первейшая задача.
Не помню, у какого писателя я прочел, что он был удивлен обилием дерма во время войны. Именно состоянием и положением людей во время войны он находил объяснение этому. Я могу это подтвердить. Я видел целые поля человеческих отходов, развалины Севастополя находились в таком же состоянии. Удивительно, людей нет, а дермо есть.
15. Троицин день
В первый год «под немцем» наши нас не бомбили. Как странно звучит теперь такая фраза, чтобы нас, советских людей, наш мертвый Севастополь, могла бомбить наша краснозвездная крылатая гордость. Примерно год мы прожили во внезапно наступившей непривычной тишине. Тишина казалась плотной, устойчивой и навсегда.
Стала выходить хилая желтенькая местная газета. В ней сообщалось о победном марше доблестных воинов «Вермахта» по нашим землям, теперь уже очень далеко от нас. Но иногда к нашему одинокому домику подползали слухи: «Немцев бьют». Однажды отец, вернувшись после очередного выхода в море к рыбным ставникам, рассказал, что к ним на причал подошел немецкий офицер и попросил немного свежей рыбки. Дали, чего уж тут. Офицер присел на перевернутую лодку, достал пачку эрзац сигарет, предложил рыбачкам и закурил сам. Немец немного говорил по-русски. Произошла беседа жестов и ломанного русского языка. Прежде всего: «Ну, что война? Долго? Когда?». Немец открыл офицерский планшет с картой. Показал карандашом: «Сталинград. Гитлер капут!» Небрежно бросил карандаш на планшет, и он по наклонной, издавая граням, звук маленького танка, прокатился через всю карту к границам Германии. Отец в рассказе подчеркнул понимание немого символичного жеста. Я запомнил.
Докурив сигарету, немец встал, подозвал денщика и передал ему пакет с рыбой, небрежно коснулся двумя пальцами козырька фуражки. Четким механическим шагом, стройный, элегантный и даже красивый, но все равно враг, «ЧУЖОЙ!», двинулся по тротуару между развалин и растворился в их перспективе навсегда.
Вскоре после этого начались бомбовые налеты нашей авиации. Это были уже не слухи, а явное подтверждение: «Наши идут!». Мне кажется, что сначала бомбили только по ночам, при ярком мертвящем свете специальных осветительных ракет на парашютах. А запомнился мне навсегда массированный дневной налет, о котором и хочу рассказать.
13 июня 1943 года был православный праздник Святой Троицы. Стоял нежаркий, ясный день начала лета. К середине дня вся родня собралась на улице Батумской, у бабушкиной сестры Ефросиньи Ольхиной, чтобы по обычаю предков отметить этот день. Ждали моего отца, который утром ушел в море с рыбацкой артелью.
Еще оставался целым единственный двухэтажный домик на четной стороне улицы Батумской, на самом верху холма. Здесь в полуподвале и жила семья Ефросиньи Васильевны. Противоположная сторона была вся разрушена, и нам детям, моим братьям и сестрицам, был виден весь город: главный холм, Северная сторона, внутренний рейд, равелин и часть морского горизонта. Я заметил первым, как из-за обреза горизонта появилась первая эскадрилья двухмоторных штурмовиков. Очень быстро они оказались над нашими головами. На крыльях были четко видны радостные красные звезды. Полет самолетов казался торжественным и грозным, они несли долгожданное возмездие. В окружении зенитных разрывов пролетели немного дальше и начали пикировать над Южной бухтой. Послышались множественные взрывы, и из-за главного городского холма поплыли черные дымы. Отбомбив, самолеты уходили на северо-восток, в глубину полуострова. Они быстро уменьшались, превращаясь в темные черточки. Появилась еще группа самолетов со стороны Северной. Кто-то сказал: «Звездный налет». Все высыпали на улицу. Впервые бомбежка вызывала радость. Моя тетка Надежда, человек отчаянной смелости, кричала: «Родненькие, милые, дайте им! Дайте!». Вдруг один из самолетов последнего звена, еще не бомбивший, вспыхнул пламенем и, прочертив в небе дугу черного дыма, упал среди развалин где-то в районе школы на улице Советской. Горестный вздох вырвался из груди у всех наблюдавших. В тот же миг мы увидели в небе раскрывшийся купол парашюта. Быстро снижаясь, он опустился возле Памятника Погибшим кораблям. Что произошло дальше, нам не было видно. Отец в это время вел баркас и находился на траверзе Константиновского равелина. Он потом рассказал: было видно, как к памятнику бегут немецкие автоматчики. Темная фигурка летчика вытянула руку. Было ясно, что он стреляет из пистолета. Потом взрыв гранаты, и все стихло.
К обгоревшим останкам самолета по ночам неизвестные люди возлагали свежие цветы (говорили, что это дело рук подпольщиков). Немцы их убирали, но с ночи они появлялись вновь. После прихода наших я посещал это место, останки самолета еще долго лежали не убранными. Перед тем, как писать эти строки, я прошел по тем местам. Все застроено частными домами. Никакой памятной доски я не нашел.
Налеты нашей авиации на немецкие военные объекты участились. Бомбить стали и днем, и ночью. Предварительно самолеты развешивали в небе «лампы» – осветительные ракеты на парашютах. Отыскать несгоревший парашютик осветителя было мечтой мальчишек. Привязав к его стропам тяжелый предмет, можно было бросать его с высоты. Парашют медленно плыл в воздухе и плавно опускался на землю.
Днем самолеты обычно появлялись со стороны моря, оттуда, куда садилось солнце. Мне со стороны дома на улице Спортивной было хорошо видно, как они появлялись из-за горизонта, летели над Херсонесом, ориентируясь на купол собора Святого Владимира, потом у меня над головой и далее, по направлению к Сапун-горе.
