Пять лет назад у короля снова начались приступы безумия, и герцог Филипп почти приказал ей не покидать особняк Барбет.
Но Лувр не тюрьма.
В лучшем случае, Шарль сидел где-нибудь, в темном углу, часами смотрел в одну точку и, пугаясь каждого шороха, испражнялся прямо под себя, хотя стул для испражнений всегда ставили с ним рядом.
Безумие пожирало слабую плоть всякий раз по-разному.
Но порой, бодрый и деятельный, он вдруг переходил в своем возбуждении какую-то черту, и больной разум, словно кривое зеркало, гнул и корёжил действительность, превращая её из опасной во враждебную. Тогда Шарль начинал бегать по Лувру в поисках оружия и раздавал оплеухи направо и налево, не глядя, слуга ему подвернулся, или дворянин. Внезапно мог потребовать коня, чтобы съездить к «душеньке-королеве», а если на дворе в это время была ночь, и ему об этом говорили, впадал в ярость, всё вокруг крушил и орал, брызгая слюной, что «к этой шлюхе только по ночам и ездить!».
Даже в минуты просветления, приезжая внезапно в особняк Барбет, король пугал гостей Изабо молчаливым обходом зала, когда, заглядывая во все углы, он вдруг задирал юбку на какой-нибудь даме и, злобно смеясь, спрашивал: «Кого это вы тут прячете?», а потом устраивал допрос фрейлинам королевы, почему, дескать, спят только с людьми герцога Орлеанского, а его свиту гоняют от себя, как паршивых псов?
Изабо шутками и напускной беззаботностью старалась сглаживать неловкие моменты, но беда заключалась в том, что её вид больше не успокаивал Шарля, и двор всякий раз угрюмо замолкал при появлении короля, поскольку никто не чувствовал себя в безопасности рядом с ним.
Как-то раз он ударил и королеву. Почти случайно так, что сам испугался сделанного. Но страх на лице жены, видимо, произвёл впечатление, потому что Шарль, помедлив мгновение, снова ударил её уже нарочно. Потом ещё раз, и ещё, и неизвестно, сколько бы ударов пришлось тогда на долю Изабо, не перехвати герцог Филипп руку короля, занесённую для нового удара.
А однажды… о, этот кошмар страшно даже вспоминать… Однажды, король появился на улице Барбет, как всегда, внезапно. Прямо с порога закричал, что, верно, ошибся воротами и это дом его брата. Потом подошёл к карточному столу, за которым сидела Изабо с несколькими дворянами, схватил её за подбородок и повернул лицом к себе. «Нет, не ошибся, – глумливо захохотал король, – это не Валентина Орлеанская! Смотрите, как эта шлюха похожа на мою жену, которая, почему-то, со мной не живёт!».
Изабо стало страшно. По глазам мужа она видела, что начинается новый приступ, но рядом не было ни медиков, ни его дядей, которые, единственные, могли физически усмирить безумца. Попробовала отшутиться, чтобы успокоить гостей, но Шарль вдруг отскочил от неё, закрываясь руками, завопил: «Оборотень! Шлюха-оборотень!», а потом вырвал алебарду у стражника возле двери и, радостно оскалившись на разлетевшихся, словно пух от метлы, гостей, заорал то самое страшное «Измена!».
Острым концом алебарды он погнал королеву из залы и дальше по коридорам до самой спальни. Там сорвал с кричащей, перепуганной жены одежду, повалил на постель, изнасиловал и принялся избивать.
Крики о помощи, перемежаясь с визгом, разносились по всему дворцу, но ни гости, ни челядь, ничего не могли сделать. Король есть король. И даже безумный, он всё равно остаётся неприкосновенным помазанником Божьим! Только когда крики перешли в хрип, и всем стало ясно, что королева вот-вот будет задушена, Гийом дю Шастель решительно бросился в спальню и, оглянувшись – не видит ли кто – ударом крепкого кулака усмирил на время обезумевшего монарха.
Шарля тут же увезли в Лувр к медикам, которые констатировали ухудшение в состоянии больного. Синяк на лице Божьего помазанника списали на неудачный удар о древко алебарды, а фиолетово-черные отметины на шее королевы покрыл поцелуями, срочно вернувшийся из Шартра, герцог Орлеанский.
О, Луи тогда был в ярости! Какой повод! Какой простор для гнева и мщения! Он даже пытался развить бурную деятельность, желая всем доказать, что в делах чести не остановится даже перед братом-королем!
Безопасности ради тут же отослал из Парижа Гийома дю Шастель вместе с его братом Танги, велев им затеряться в действующей армии, где-нибудь на северо-западном побережье. Затем вызвал к себе Бернара д'Арманьяка и надолго уединился с ним, предложив Изабо «пока не волноваться».
Но она волновалась!
Ох, как она тогда волновалась!
Стиснув руки, ходила из угла в угол и никак не могла отделаться от воспоминаний о рождественском бале во дворце Сен-Поль, в январе 93-го. «Праздник горящих одежд» прозвали его в народе, и все были уверены, что тогда произошел всего лишь несчастный случай. Но Изабо догадывалась.., да нет, знала наверняка, что слишком любопытный человек с факелом, захотевший поближе рассмотреть танцующих и подошедший для этого ближе, чем следовало, сделал это не просто так, и не по своей воле.
На том балу мало кто знал о намерении короля присоединиться к группе шутников, которые разделись догола, обмазали тела дёгтем и налепили на себя кусочки пакли, чтобы изобразить заросших шерстью дикарей. И мадам Куси, которая своими юбками сбивала пламя с тела, внезапно загоревшегося танцора, тоже не знала, кого спасает…
А Луи знал.
Изабо сразу поняла это по его лицу. Брат короля сам всегда хотел быть королем… И как раз накануне, он впервые узнал от возлюбленной, как страдала она от назойливых супружеских домогательств!
Что скрывать – в первый момент тогда ей стало лестно – корона и королева Франции были для Луи равноценны. Но герцог Филипп остудил её пыл. Как только всё улеглось и стало ясно, что король не пострадал, он велел унести умерших от ожогов дворян, взял побледневшую Изабо за руку и, якобы утешая, прошептал: «Не приведи мне Господь, мадам, узнать, что это было покушение. Виновному я сразу гарантирую плаху и пьяного палача с тупым топором в придачу…»
Вот тогда-то она впервые и почувствовала этот противный холодок на спине, и вполне искренний испуг звучал в её голосе, когда, бросившись к мужу, она спрашивала, всё ли у него хорошо…
Впрочем, в те времена было несложно обойтись без разбирательств и шума – сражение под Никополисом и пленение лучших дворян Франции, среди которых был и Жан Бургундский, перевесило гибель нескольких шутников. Разбираться не стали. К тому же, король-то остался жив и, разве что, не очень здоров – но всё равно обошлось… И тёплые чувства к герцогу Филиппу стали ещё теплей.
Однако, в те дни после изнасилования она прекрасно понимала – если Луи и сейчас что-то задумает, ему это с рук не сойдёт!
Времена изменились. Пришла пора расплачиваться за долгий, безрассудный кутёж.
Герцог Филипп слишком стар, не сегодня, завтра умрёт, а его кривоногий сын будет только рад вцепиться Луи в горло. Граф Арманьякский слишком ненавидит Изабо, чтобы хранить верность до самого конца. А сам Луи… О, Боже! Луи ещё ни одно дело не продумал настолько, чтобы довести его до успешного окончания – всегда что-то складывалось не так!
Нет, случись что, теперь им никто не поможет. «Плаха и пьяный палач с тупым топором…» О, Боже! Но Луи так упрям! А после произошедшего удержать его сможет только чудо… Или…
Или другая женщина!
Ах, как горько было Изабо признаваться себе в этом. Но правда есть правда – женщины Луи всегда увлекали и отвлекали. И, раз уж всё равно отовсюду доходят слухи, что герцог изменяет своей королеве с каждой встречной, то, почему бы не использовать эту слабость себе во благо? Тем более, что последствия изнасилования не замедлили сказаться, и беременность, замешанная на нервном срыве, протекала очень и очень тяжело…
Изабо усмехнулась отражению.
Мужчины могут сколько угодно играть мышцами на турнирах, выпячивать грудь на балах и раздувать щёки, заседая в Совете. Все они легко предсказуемы и послушны, когда женщине приходит в голову блажь поиграть с ними, или, наоборот, отдохнуть от них, дав поиграть другим.
Мариетта д'Энгиен и Одетта де Шандивер… Эти дуры до сих пор уверены, что только собственными чарами смогли увлечь – одна Луи, а вторая – короля. Но фокус в том, что и та, и другая, были просто вовремя подставлены и подсажены в нужные места, где их заметили и, как раз в тот момент, когда заметить хотели! Спасибо герцогине Анжуйской – это она, очень кстати, прислала одну, а другую, уже давно, подсунул герцог Филипп. Самим же девицам и объяснять ничего не пришлось, быстро сообразили, что от них требуется.
В итоге, в то время, когда в Меюн-сюр-Евр королева Изабо корчилась в родовых схватках, рожая ненужного ей сына Шарля, в Боте-сюр-Мари мадемуазель д'Энгиен готовилась стать матерью для мальчика, которого впоследствии назовут Жан Бастард Орлеанский, граф Дюнуа. И в это же время безумный король Шарль пристраивал голову на новую грудь, которая, по его мнению, оказалась не хуже предыдущей.
