Перед собором афишная тумба, распряженная пролетка с откинутым верхом, рядом на коне повстанец. Около него совсем маленький мальчик с корзиной.
За баррикадою в глубине — этот самый знаменитый, побитый пулями двухэтажный угловой корпус «Арсенала», где и разместился сейчас музей. Весь в дыму, в огне.
Справа — разрушенная стена с амбразурой. На стене порванная афиша «Энеиды». В проломе стены установлен пулемет, возле него два солдата, один с Георгиевским крестом на груди. Стреляют из пулемета по броневику, по казакам, что, размахивая саблями, рвутся на конях на баррикаду.
За баррикадой старушка в платке перевязывает раненого. Женщины сражаются вместе с мужчинами. И юные повстанцы тут же…
Бомм!
Это ударили в колокола на звоннице «Большого Николы», или…
На миг потемнело у меня в глазах… И сразу исчез музей, экскурсовод, Лина Митрофановна, весь наш класс. Задвигалось всё на баррикаде и вокруг неё. Забабахали выстрелы, застрочил пулемет. Цокают казачьи кони по мостовой. Закипел бой…
Я успел заметить на баррикаде своего знакомого — бывшего арсенальца, а потом пиротехника Федора Ивановича Смирнова, седовласого, с черными бровями и черными, по-молодецки закрученными вверх усиками. Из-под расстегнутого пальто с бархатным воротником выглядывала белая накрахмаленная рубашка. Федор Иванович размахнулся и ловко кинул под колеса броневика гранату. Броневик остановился.
Неожиданно на баррикаде выросла высокая костлявая фигура деда Хихини.
Без оружия, с пустыми руками, переступив через баррикаду, двигался дед навстречу казакам.
Вот уже один из казаков взмахнул саблей. Но старый Хихиня ловко перехватил своей огромной рукой его руку, дернул — сабля со звоном упала на мостовую, а сам казак, стянутый дедом с коня, свалился на землю.
— Эх ты! — засмеялся дед, наступая ногой на поверженного врага. — Казак! Кизяк ты, а не казак! Только звание казака мараешь! Против народа воюете, господам предались. Приспешники. Да я б…
Дед не договорил, схватился за грудь, сквозь потекла кровь. Вражеская пуля попала ему в грудь. Он зашатался и, словно исполинское могучее дерево, медленно опустился на землю.
— Дедушка! — бросился я к нему. — Дедушка! Дед открыл глаза
— А-а, это ты, не удивился он. — Вот видишь дожил я таки до революции. И теперь спокойно умираю.
— Не умирайте! Не умирайте, дедушка! — закричал я.
— Эх, вернуться бы мне хоть на миг в свое детство. сказать бы дядьке Николе, что… сбылись слова Тараса Шевченко…
— А вы разве знали Шевченко?
— То-то и оно, сынок, — улыбнулся Хихиня. — В восемьсот пятьдесят девятом он же на Приорке жил, по соседству…
Внезапно казак, которого дед стащил с коня, задвигался, вытащил револьвер и…
«Скажи, а ты мог бы совершить подвиг? По-моему мог бы» — молнией полыхнули в моём сознании слова Туси Мороз.
Я подскочил и, защищая деда, кинулся на казака.
— Не стреляй!
Но в тот же миг прозвучал выстрел.
Что-то ударило меня в грудь. Бом…
— Да ты что? Кричишь как полоумный. Толкаешься. Вот Муха! — услышал я насмешливый голос Валеры Галушкинского. Спасокукоцкий и Кукуевицкий дружно засмеялись.
Я растерянно оглянулся. Отовсюду на меня смотрели веселые глаза одноклассников.
— Ну, что вы! Ну, замечтался мальчик. Подумаешь1 — сказала Макаронина. — Со мной тоже такое бывает.
А я отчаянно думал: «Как же это так? Как же это произошло? Выходит, я уже сам, без Чака, могу путешествовать в прошлое?…»
— Тихо! Тихо! — затихала Лина Митрофановна. — Экскурсия продолжается.
Мы пошли дальше.
— А это макет рабочего места почетного токаря завода «Арсенал» Владимира Ильича Ленина, — торжественно сказал экскурсовод. — 23 апреля 1923 года рабочие «Арсенала» послали В.И.Ленину телеграмму о том, что на общезаводское собрании постановили включить его в списки работников почетным токарем-металлистом токарного цеха.
«Надо сказать папе, ему будет приятно. Он же тоже токарь», — подумал я. И вдруг вздрогнул.
У стендов с фотоаппаратами «Киев», нынешней продукцией «Арсенала», стоял… Чак.
Я открыл рот и сделал шаг к нему, но он молча кивнул, предупреждающе сдвинул брови и покачал головой, мол, подожди, не подходи, потом.
И я сдержался, не подошел, только молча улыбнулся и кивнул ему.
И лишь когда экскурсия закончилась, и Лина Митрофановна вывела нас из музея и сказал, что можно ехать домой, я подбежал к Чаку, который тоже вышел из музея и стоял на углу у афишного стенда.
— Здравствуйте!
— Здравствуй!
— А как вы тут очутились?
— Да узнал, что вы сюда едете, и сам пришел. Захотелось вернуться хоть на миг в те дни.
— Так вы тоже были со мной на баррикаде? А почему я вас не видел?
— А я за патронами побежал.
— А деда Хихиню видели?
— Уже неживого. Тогда же я не знал, что это дед Хихиня. Рассказали мне потом, что, когда я бегал за патронами, какой-то могучий дед стянул казака с коня, но был застрелен и какой-то мальчик возле него… Я потом видел — их обоих похоронили в парке в братской могиле. Там теперь памятник.
— А знаете, что он мне сказал… — И я поведал Чаку о последних минутах старика.
— Так хотелось бы выполнить последнюю волю деда Хихини, — вздохнул я, с надеждой глядя на Чака.
Чак, кажется, не среагировал на мои слова.
— Как там у тебя в школе? — спросил он. — Как успехи?
— Ничего.
— Двоек нет?
— Нет.
— А троек?
— Тоже нет.
— Смотри! Молодец! А как у тебя завтра со временем?
— А что? — загорелся я.
— Да ничего. Если ты не очень занят, могли бы встретиться. А?
— Ой! С радостью! А что такое?
— Да ничего. Разговор есть. Приходи к цирку, как всегда, в четыре. Согласен?
— Согласен.
— Ну беги домой. Уже так поздно. Бывай!
Мне казалось, что никто не заметил моей встречи с Чаком. Но на другой день, когда я пришел в школу, Туся Мороз сразу же меня спросила:
— Что, твой дедушка Гриша приехал, о котором ты рассказывал?
— Не-ет! — протянул я. — Откуда ты взяла?
— А какой же это дедушка был вчера в музее?
— Просто… Знакомый.
— Симпатичный. Улыбка у него приятная.
— Ха-ха! — захохотал Игорь Дмитруха, который услышал наш разговор. — Симпатичный!.. Дед! Ха-ха! Как по мне, то все они несимпатичные! Развелось их столько, проходу нет. В трамвай и троллейбус сесть нельзя — всё забиты старыми дедами и бабками. Поучают. Ну их!
— Дурак! — возмущенно выкрикнула Туся. — как тебе не стыдно. Сам же дедом когда-нибудь будешь.
— Ни-ко-гда! — отрубил Дмитруха. Совсем не собираюсь жить до старости. Чтобы едва ноги переставлять? Да ни за что!
— Вот дурак! — Туся даже покраснела от возмущения.
Звонок на урок прервал дискуссию.
Жаль, что Сурен этого не слышал. Не было его поблизости, При Сурене навряд ли произнес бы Игорь свою антистариковскую речь. Сурен очень любил своего деда Акопа.
В один из первых дней он рассказал нам о своем деде. Не было Дмитрухи в тот день в школе.
Дед Акоп был кавалером всех трех орденов Славы. Всю войну прошел, от Волги до Берлина. И рейхстаг брал. Настоящим героем был дед Сурен.
А один раз, когда Сурен тяжело заболел (родители его тогда были в Ташкенте), дедушка Акоп среди ноги поехал в родное село, потом несколько часов в непогоду шел в горы к знакомому народному целителю, а утром вернулся всё-таки с нужными травами. И это несмотря на то, что после ранения у него очень болят ноги.
Когда Сурен рассказывал, у него слезы блестели на глазах.
И то, что он с такой нежностью говорил о своем деде, еще больше расположило мое сердце к нему.
Я очень жалел, что не успел ничего сказать Игорю, растерялся. Я люблю старых людей. И не только потому, что люблю своего дедушку Гришу. Просто я как-то быстро нахожу общий язык с дедушками и бабушками. Мне с ними интересно. Они же столько знают, столько интересного могут рассказать. И, по-моему, они более внимательны, чем простые взрослые, к нашему брату, школьнику.
Просто взрослые всегда чем-то озабочены, всегда заняты, всегда им некогда («Ой, отцепись, некогда», «Потом», «Мне сейчас не до этого!»). А старые дадут ответ на любой вопрос, охотно расскажут всё, что знают. Они только ценят внимание и вежливость. Вежливо обратись к пожилому — никогда не откажет. Безмозглый этот Дмитруха со своими разговорами.
Глава 12
«Ты веришь, когда читаешь сказки?». Елисей Петрович. Приорка. Разговор с дядькой Николой
Чак сидел на той же самой лавке под деревом в скверике возле цирка.
— Садись, — сказал он, когда я, поздоровавшись, подошел к нему. — И слушай внимательно. Нужно нам с тобой кое-что выяснить. Скажи, ты сказки любишь? Мне почему-то показалось, что Чак волнуется.
— Сказки? Люблю. А что?
— А ты веришь, когда сказки читаешь?
— Во что? В то, что там написано?
— Ага.
— Не верю, конечно. Но… интересно.
— Жаль, — очень огорчился Чак. Мне стало неудобно.
