И вот, когда он в обнимку с Игорем Дмитрухой проходил мимо меня, я встретился с ним взглядом и… не выдержал.
— А… а у нас в селе тоже когда-то снимали кино, запнувшись, сказал я. — И…
— Ха! — воскликнул, перебивая меня, Игорь. — А у нас в квартире газ, а у вас? — Потом, как всегда, смешно скривился и зажужжал: — Жж-жж!.. А ну, отскочи на полтора вареника, Муха!.. Это же Муха! Не слушай его, Сурен! Это Муха! Жужжит всякое такое, всякий вздор. Идём!
Сурен как-то странно посмотрел на меня, растерянно улыбнулся и, ничего не сказав, отошел, потому что Игорь тянул его дальше.
А Туся Мороз, которая стояла неподалеку, посмотрела на меня с такой жалостью, с какой смотрят только на бедного, затравленного, жалкого кота.
Вся кровь бросилась мне в лицо. Щеки вспыхнули огнём… Никогда, никогда не чувствовал я такого отчаяния, такого унижения, такого стыда. Никогда мне не было так горько.
Я отвернулся к окну и прикусил губу, чтобы не заплакать. Хорошо, что прозвенел звонок.
— Он грубиян. Не обращай на него внимания, — шепнула мне на уроке Туся. Но от её сочувствия мне стало еще горше.
Как я ненавидел в тот момент свой шестой «Б». «Зачем вы мне все нужны! — с бессильной злобой думал я. — Обойдусь я и вас обойдусь!».
До конца уроков сидел я, как та туча. Настроение было — хуже быть не может. Еще и от Лины Митрофановны замечание заработал. Потому что, ясное дело, слушал её объяснение невнимательно и повторить то, что она объясняла, не смог.
Была у меня в это время голова, как казан, а ума — ни ложки.
Правду говорит мой дедушка Гриша: «Одна беда идет, другую за руку ведет. Как начинает на тебя что-то валится, то только успевай горевать».
Вышел я после уроков такой, как приговоренный выходит после суда.
Но только вышел со школьного двора на улицу, как неожиданно услышал:
— Добрый день, Стёпа! Что это ты такой грустный и невеселый. Поднял голову. — старый Чак стоит у школы, улыбается приветливо.
— О! Здравствуйте! А вы как тут?
— Да вот к тебе пришел. На встречу. Но вижу, наверно, не вовремя. Что случилось? Двоек нахватал? С мальчишками подрался?
— Да нет! Всё хорошо! Всё о'кей! — улыбнулся я, потому что и вправду настроение у меня сразу поднялось — тучу мою как ветром сдуло. — Честно! Честно! Всё о'кей! Но ка вы меня нашли?
— Оппа! Большое дело опята! Ты же мне говорил, в какой школе учишься, а я что — уже и школу найти не способен?
И то, что он сказал мне знакомое дедово «Большое дело опята», совсем развеселило меня.
Мимо нас прошла Туся Мороз. Глянула с интересом на старого Чака, улыбнулась приветливо ему. И мне улыбнулась — видно, утешенная тем, что я повеселел.
Я ей весело подмигнул.
Пусть не думает, что я нюни распустил от этого Игоря Дмитрухи! Меня так просто не свалишь!
Туся подпрыгивая побежала на троллейбус.
— Так всё у тебя, говоришь, о'кей? — переспросил Чак. — А уроков на завтра много?
— Немного есть, — вздохнул я. — На часа два-два с половиной… А что?
— Ты знаешь… — Чак как-то смешно, одним пальцем почесал затылок. — Думал я, думал над теми словами Рыжего Августа про зелье-веселье, смех-траву, и подумал, что всё-таки нужно было проведать того куреневского деда старого Хихиню… Разговоры разговорами, а не бывает дыма без огня. Не хотелось бы мне умирать, не проверив этих слухов. А?
— Ну да! Ну да! Нужно проверить! А как же! — загорелся я.
— И снова без твоей помощи мне не обойтись. В тот раз всё происходило со мной так, как и вправду было тогда, в прошлом. А на этот раз мне придётся делать то, что я тогда в действительности не делал. Следовательно, есть риск — если сделаю что-то не так, подвергнусь опасности — вмиг моё путешествие в прошлое прервется. Только мне нужно, чтобы ты был рядом: в случае чего подстрахуешь меня, закончишь, так сказать «операцию» сам. Согласен?
— Спрашиваете? Конечно, согласен! Очень согласен!
— Так вот, иди домой. Обедай, делай уроки. А в половине пятого приходи. Только не к цирку, а на площадь Богдана Хмельницкого, в скверик, где медный лев. Знаешь?
— А как же! Знаю прекрасно. Спина этого льва аж блестит, детскими штанами отполированная. А почему туда?
— Потому что там у меня дело. Я сейчас туда еду. Буду там в Литературном музее. У Софии. А тебе всё равно куда — или к цирку, или на площадь Богдана. Правда? До Богдана, по-моему, даже ближе. Доедешь шестьдесят вторым автобусом до площади Ленинского комсомола, а потом мимо нового музея Ленина на улице Героев Революции вверх поднимешься, вот и всё.
— Вот и всё, — весело согласился я.
— Ну, беги. До встречи.
И я побежал домой, а Чак пошел на троллейбус, чтобы ехать на площадь Богдана Хмельницкого в Литературный музей.
— Наверно, под книгой работает. Воспоминания, мемуары пишет. А что еще ему в Литературном музее делать? — подумал я.
Дома, пообедав, я с таким энтузиастом взялся за уроки, аж стол зашатался. И всё у меня выходило, всё у меня получалось на удивление ловко и быстро. Как будто кто-то в моей голове фонарь включил — так стало ясно. Я даже подпевал-подмурлыкивал сам себе, урока делая. Когда есть охота, есть и работа.
Не заметил, как и уроки сделал. А задано было, честно говоря, многовато. Я вот похвалился Чаку, но когда начал, то боялся, что не успею, придется на вечер оставлять. Но не пришлось. К четырем всё сделал.
И со спокойным сердцем погнал на площадь Богдана.
Мы будто сговорились — подошли к медному льву почти одновременно. Я еще издали увидел, как старый Чак переходил улицу, направляясь к скверику.
— О! Молодец! Ну, как уроки? — этими словами встретил меня Чак.
— Чудесно! Как в аптеке! — отрапортовал я.
Чак взял меня за руку.
И снова поплыло у меня всё перед глазами.
Глава 10
Подол. Куреневка. Приключения в халупе старого Хихини. «Как там у вас, в восемьдесят втором?» Я получаю цепом по голове
Бам!.. Бам!.. Бам!..
Малиновый перезвон церковных колоколов звучал, казался, отовсюду.
Я стоял рядом с Чаком-гимназистом на замощенной площади Богдана Хмельницкого напротив Присутственных мест.
— В Софии звонят и в Михайловском Златоверхом, — сказал Чак и кивнул в сторону фуникулера, где, огороженный такой же стеной, как и София, сверкал золоченными куполами собор и возвышалась трехъярусная звонница с голубым куполом, по которому были раскиданы золотые звезды.
— Идем спустимся на Подол, а там уже трамваем на Куреневку.
За Присутственными местами, напротив Первого Киевского коммерческого училища (теперь это средняя школа N 6), окаймленный деревьями, стоял памятник.
— Памятник княгине Ольге, — сказал Чак. — Работа Ивана Петровича Кавалеридзе, — известного киевского скульптора, кинорежиссера и драматурга, который, к слову, учился в той же седьмой гимназии, что и я, только на несколько лет раньше.
На высоком постаменте стояла княгиня, а по сторонам от неё на низких постаментах — справа, как пояснил Чак, — первые славянские просветители Кирилл и Мефодий, который держит рукопись — азбуку, слева — Андрей Первозванный с посохом, тот самый библейский апостол, первый из о котором вспоминает киевский летописец Нестор в своей «Повести временных лет», что ему якобы две тысячи лет назад вздумалось отправиться из Херсонеса, или, как его еще называли, Корсуня (это теперь Севастополь), в Рим, двинулся от почему-то вверх по Днепру (географии что ли не знал) и на месте нынешнего Киева вышел специально на берег, ткнул посохом и сказал ученикам, что были с ним:
— Парни! Вот, чтобы вы знали, будет тут великий город! Честное слово! Я вам говорю!
И поскакал дальше через Новгород на Рим.
А прошло еще лет пятьсот, и Кий, Щек, Хорив и сестричка их Лыбедь, хотя и не были христианами и про апостола Андрея Первозванного и мысли не было, в самом деле основали тут город и назвали его в честь старшего брата — Киев. Так пишет Нестор.
Мимо Михайловского Златоверхого монастыря, тарахтя по ухабистой дороге, ехала сельская подвода. С одной рядком, свесивши ноги и держась руками обеими руками за грядку[6], с напряженными лицами, смотря прямо перед собой, сидели трое откормленных монахов. От тряски всё у монахов тряслось и подпрыгивало: и бороды, и щёки, и красные носы, и кресты на груди, и запыленные сапоги, что выглядывали из-под длинных черных подрясников.
Миновав Михайловский монастырь, мы подошли к фуникулеру.
«Михайловский механический подъём. Инженер А.А.Абрагамсон» — прочитал я вывеску на верхнем павильоне.
Чак опустил монетку, турникет клацнул, пропуская его. Я пролетел следом. Зашли мы в вагончик и двинулись вниз.
Из оконца «механического подъёма» видно было Днепр, по которому, хлопая колесами по воде, пароходик с высокой трубой тянул баржу.
Труханов остров с хатками и улицами рабочей слободки был какой-то непривычный. И просторы заднепровские, без Воскресенских и Русановских белых жилых массивов, без заводских труб, ровные, лесисто-зеленые, тоже были непривычны.
