Я взглянул на Рыжего Августа — до чего жалкий: котелок съехал на глаза, штанины задрались, и из них торчали худые, белые, испещренные синими жилками ноги.
Стоя на четвереньках, он и в самом деле был похож на побитого пса.
Вдруг всхлипнул:
— Я… я за эти деньги, может, стал, а вы…
И вдруг, как на пружинах, подскочил (всё-таки он был циркачом!) и кинулся на деда. В его руке блеснул нож.
Но дед с невиданной для своего возраста ловкостью перехватил его руку, выкрутил так, что аж хрустнуло, — нож выпал на землю.
И снова Рыжий Август стоял на карачках перед дедом скрюченный, перекособоченный от боли и страха.
А дед спокойно смотрел на него и презрительно смеялся:
— А ты и вправду убийца. Только жалкий. Убийца-неудачник. Нужно бы мне было тебя раздавить как блоху. Потому ты же и меня убить хотел. Но я брезгую. Одно только скажу, — улыбка сразу пропала с его носатого и губастого лица, и оно стало страшным, — брысь из Киева! Чтобы и духу твоего вонючего не было! Я тебя отпускаю и даю полчаса. Нанимай коней и скачи на край света! Я наследник запорожцев. А козаки слов на ветер не бросали. Кыш!
Он повернул Рыжего Августа спиной к себе и лягнул его своей здоровенной босой ногой по спине. Рыжий Август сразу кинулся бежать.
А вслед ему катилось дедово веселое:
— Хи-хи-хи-хи!
Я почему-то подумал, что это, может, была последняя реприза Рыжего Августа, последний смех, который он вызвал у зрителя.
Теперь понятно, почему так неожиданно и загадочно исчез Рыжий Август, не сказав никому ничего, даже вещей своих не забрал.
Страх перед дедовой местью погнал его из Киева. Деньги у него были, и это его спасло. В цирке он уже не выступал. Занялся коммерцией в Сибири. Стал владельцем ювелирных магазинов, а потом… Да разве мог знать Хихиня кем станет Рыжий Август потом?
Старый Хихиня отсмеялся, сплюнул и начал ухаживать за цветами, высокий, костлявый, могучий, как та старая груша, что высилась над его куренем.
И, поливая цветы, дед весело напевал:
— Ой, уже чумак дочумаковался. Продал штаны да и за бока взялся.
Еще подыгрывал себе на сопелке, которую держал одной рукой.
Он мне очень понравился, этот старый Хихиня.
И хотя был он совсем не похож на моего дедушку Гришу, кое-то у них было общее — характер у них был похожий. И улыбка у них одинаково лучилась морщинками от глаз.
Я с нежностью смотрел на старого Хихиню, понимая, что сейчас, наверно, придется расстаться с ним и никогда больше его не увижу. Так мне не хотелось разлучаться! Так хотелось хоть словом перекинуться с ним.
Я подошел к Чаку, который все еще прятался за кустом дерезы, и рассказал ему то, что происходило в хате, что говорил дед о своем предке Тимохе Смеяне.
Чак внимательно выслушал, задумался.
— Скажите, а можно я немного поговорю с дедом Хихиней? — спросил я. — Однако придётся, наверно, вернуться нам сейчас назад в своё время. Можно?
— Ну что же… Давай. Идем, — решительно сказал Чак.
Я почувствовал, как налилось тяжестью мое тело, почувствовал под ногами земную твердь и сразу же оцарапался о дерезу.
В глазах старого Хихини появилось удивление, когда он увидел нас.
— Здравствуйте, дедушка! — хриплым от волнения голосом спросил я. — Здорово вы этого Рыжего Августа… Так ему и надо.
— А!.. Здорово, мальчики! — смешно открыл губастый рот дед. — Вы что — с неба упали? Как же это я вас не заметил?
— Почти, — весело сказал я. — Из тысяча девятьсот восемьдесят второго года мы.
— А-а… Ясно, — улыбнулся дед. — А почему это вам захотелось аж на семьдесят лет назад скакнуть?
— Да нас вот та самая смех-трава интересует. Зелье-веселье.
— И вас тоже. Ага.
— Скажите, а вы правду говорили Рыжему Августу или только так, чтобы отцепился?
— О чём?
— Ну, о том, что не знаете секрета смех-травы, про предка своего Тимоху Смеяна, который вроде знает тот секрет.
— А вы слышали?
— Я — нет, — сказал Чак. — А он слышал. Он невидим был.
— Ага. Ясно. Если невидимый, тогда мог.
— Так что? Правду вы говорили или…
— Правду. Я вообще не вру никогда и врунов не люблю. Поэтому и вам поверил. Потому что чувствую отчего-то, что не обманываете.
— Не врем, — как можно серьезней сказал я.
— Но теперь вы скажите, как там у вас в восемьдесят втором?
— Хорошо. Только… уроков много задают.
— Ясно. Уроков во все времена много задают. А царь какой? Как зовут?
— Нет никакого царя. Николай Второй — это же последний российский царь.
— Да ну!
— Точно! Через пять лет, в семнадцатом, революция грянет. И царя скинут. А потом помещиков и капиталистов. Народная власть будет, советская.
— Эх! Хотелось бы одним глазком взглянуть!
— Да посмотрите обоими. Пять лет не так уж и долго.
— Да старый я, всё-таки шестьдесят седьмой уже.
— Ну так что? — отозвался Чак. — Мне вот восемьдесят два.
— Смотри, как сохранились, — ехидно произнес Хихиня, и прищурившись оглядывал мальчишескую фигуру Чака в гимназической форме.
— Да не смотрите на него сейчас, — вступился я. — Сейчас ему двенадцать, как и мне. Потому что это же семьдесят лет назад. А меня совсем нет. Поэтому я и невидимым был. И материализовался, чтобы с вами поговорит. Специально. Вот еще немного поговорим и исчезнем.
Толстые губы Хихини округлились бубликом.
— Во-он оно что! Ясно.
Он всё-таки был необыкновенный дед, этот Хихиня. Его ничто не удивляло. Даже такая удивительная вещь, как люди из будущего. Чудаков ничто не удивляет.
— Слушайте! — вдруг просветлел он. — Не знаю, как вы это делаете, но раз так, то сгоняйте, мальчишки, к моему предку Тимохе Смеяну, в тысяча шестьсот сорок восьмой год, и узнаете у него секрет зелья-веселья. Я бы и сам…
Он не договорил, потому что в это время его перебил звонкий женский голос:
— Ой, глядите, чтобы сами вы в Кирилловку не попали!
Мы обернулись.
Из-за хаты, раскрасневшись, с цепом[8] в руках, вынырнула та самая девушка, что привела Чака сюда.
— Ах вы бессовестные! — накинулась она на нас. — Издеваетесь над дедом! Насмехаетесь! Я всё-всё слышала! Ах вы! Вот я вас! Она махнула цепом.
Я не успел уклониться, и цеп ударил меня по голове. Бомм!.. В глазах у меня потемнело.
Глава 11
Идем в музей. «А ты мог бы совершить подвиг?.. По-моему, мог бы». Январское вооруженное восстание арсенальцев. Последние слова старого Хихини. «Завтра в четыре»
Я стоял рядом со старым Чаком в скверике на площади Богдана Хмельницкого. Голова у меня немного болела от удара цепом, но шишки не было. — Ты на девушку не обижайся, — улыбнулся Чак. — Она же думала, что мы издеваемся над Хихиней, защищала его от мальчишеских насмешек.
— Да я не обижаюсь. Я всё понимаю, — улыбнулся Я, почёсывая ушибленное место. — А этот Хихиня симпатичный. Понравился мне.
— И мне тоже. Хороший дед.
— А что это он про своего предка говорил?
— Ты же слышал: «Сгоняйте в тысяча шестьсот сорок восьмой, узнаете секрет зелья-веселья».
— Это он серьезно?
— Кто его знает?
— Но, может… А? — с надеждой глянул я на старого Чака.
Мне так понравилось это путешествие а прошлое. И так безудержно хотелось узнать секрет смех-травы, зелья-веселья, что делает людей веселыми и беззаботными, добрыми и остроумными на всю жизнь. А также счастливыми. Может же, и правда существует этот секрет и растет где-то в лесу или поле смех-трава, только людей не знают о ней.
Эх! Как бы оно мне сейчас пригодилось, это зелье-веселье!
Берегись тогда, проклятый Дмитруха! Безразличны мне были б твои насмешки, жужжание твоё мерзкое!
И ваше хихиканье подлое, Монькин, Галушкинский, Спасокукоцкий и Кукуевицкий!
ЭХ! Я бы тогда…
Чак как-то загадочно улыбнулся и сказал:
— Ну, хорошо… Будь здоров, Стёпа! Мне уже пора.
— До свидания. А когда увидимся? — робко спросил я, нарушая нашу договоренность.
— Не знаю, не знаю… — неуверенно ответил Чак. — Если нужно будет, я тебя разыщу.
И снова, как только он отошел от меня, то сразу потерялся из виду.
В отличии от нашей школы, где все уроки у нас были в одном классе, тут, в Киеве, ввели так называемую кабинетную систему. Это значит, что один урок в одном классе, другой — уже во втором, третий — еще в одном и так далее. Только прозвенел урок, бери вещи в охапку и айда, чтобы не опоздать. Потому что и позавтракать нужно, и сбегать, может, кое-куда. Оно, конечно, интересно (в каждом кабинете своя обстановка, свои научные приборы, своя аппаратура), но нужно всё время надо смотреть в оба, чтобы не растерять свое имущество.
Постоянно слышно:
— А где моя зоология?
— Ой, я кеды потерял!
— Люди! Тетради моей никто не видел?
Самые любимые мои уроки — это физкультура и труд. Кроме того, что они просто мне нравятся, люблю я их еще и потому, что на них никогда не плетусь в хвосте. Даже наоборот. И физкультурник Николай Еремеевич, и учитель труда Александр Иванович часто говорят:
