«Ну просто ангел во плоти, — хмыкнул про себя Бланко. — Только не приведи Господь встретиться с ним темной ночью на пустынной обочине».
— За успех и бон вояж, — Уинстон поднял свою рюмку и, поспешно сделав глоток, озабоченно посмотрел на часы. «Большой белый вождь торопится. Заботы государства», — Бланко понимающе кивнул, тут же откланялся.
Спустившись на парковочную площадку, он направился к своему автомобилю не напрямую, но делая довольно большой и замысловатый крюк. Проходя мимо довольно потрепанного «крайслера», арендованного в аэропорту через «Rent-a-car» Уинстоном Даггерти, Хосе на какое-то мгновение задержался, делая вид, что отыскивает взглядом свой «вольво». Этого было достаточно, чтобы через приспущенное окно «крайслера» сидевший там за рулем мужчина передал ему магнитофоннную миникассету. Выбравшись на одну из магистральных улиц, Бланко поехал к мосту Джорджа Вашингтона. Человек, передавший ему кассету, был Мигелем, очередным воздыхателем любвеобильного гринго и на свидание именно с ним торопилась, нетерпеливо глядя на часы, «голубая пассия».
«Все идет своим чередом, — меланхолично размышлял Хосе. — Охотник привычно гонит дичь, не зная того, что на него самого поставлен капкан». Он отнюдь не был в восторге от предстоящей поездки, хотя и понимал всю важность превентивной акции. «Беда в том, — вздохнул он, — что наш всезнайка из ЦРУ информирован не так исчерпывающе, как ему кажется. Кое-где в Европе меня знают. Даже слишком хорошо». После завершения курса учебы в университете в Боготе он был направлен на год в Сорбонну. Картель хотел иметь международно подкованного экономиста. Тогда он и стал одним из лидеров знаменитого движения студенческих протестов, которые потрясли Францию до основания. Он едва избежал ареста, скрываясь несколько месяцев в Астурии, в Кантабрийских горах. И хотя во Франции быть он не намеревался, даже транзитом, при нынешней глобальной компьютеризации, Интернете и прочих прелестях технократичской цивилизации, вычислить любого человека в любой точке планеты, даже если он претерпел пластическую операцию, особого труда не представляло. И все же этот Даггерти прав — надо сделать все, чтобы попытаться остановить Дракона сегодня. Завтра будет поздно.
Хосе въехал на мост. Стройные конструкции отвлекали, успокаивали. Он улыбнулся, предвкушая развлечение, переключил регистр магнитофона, вставил в него миникассету. Какое-то время был слышен лишь шум бегущей пленки, потом минут пять мелодии гавайских народных песен. «Записал, называется, возмутился Хосе. — Нам компромат любовный нужен, а Мигель гонит никчемное бренчание и стоны шестиструнки под плектром. Не те стоны!». И вдруг смолк. Из динамиков раздался голос Даггерти, хриплый, взволнованный, страстный:
— Я трепещу, я обмираю от восторга, предвкушая нашу близость, о лучший в мире из любовников… Я — я ощущаю, о-щу-ща-ю, как ты вввходишь в меня, сильный, горячий, желанный! Зачем, ну зачем дано мне познать такое блаженство? Чтобы жаждать его вечно? И мечтать о несбыточном — о бессмертии?… Теперь обними меня, прижми к себе — сильнее, ещё сильнее так, чтобы я испытал боль. Иначе, Иисус Христос, я растаю, умру от бесконечного приступа сладких судорог. О! Оо! Ооо! Ты превращаешь меня в пылающий клубок сладо-ссстрастия! Никакая Нефертити, никакая Клеопатра не в силах доставить и тысячной доли той небесной нирваны, которой награждаешь меня ты, мой волшебный возлюбленный, мой стройный кипарис, мой божественный лотос, мой несравненный и всемогущий Харун-ар-Рашид…
— Ни дать ни взять — Песнь Песней «голубой» невесты царя Соломона, сказал Хосе Бланко, и в голосе его ощутимо звучали злорадство и презрение. Переключив магнитофон на радиоприемник, он аккуратно вложил кассету в металлическую коробочку, опустил её в нагрудный карман пиджака.
Диктор четким ровным голосом вещал: «Как нам стало известно от одного из членов делегации Сената, только что вернувшейся из ознакомительной поездки в Россию, в Кремле назревает очередной скандал. Сенатор, чье имя мы по его просьбе не раскрываем, сообщил, что в высших эшелонах московской власти сложился кружок влиятельных чиновников — членов сексуальных меньшинств. Поскольку «голубые» администраторы особо не скрывают своих нетрадиционных наклонностей, в традиционно консервативном русском обществе растет глухое недовольство и вряд ли можно исключить взрывоопасную реакцию экстремистски настроенной оппозиции. Несмотря на послабления, внесенные в Уголовный Кодекс, лиц, делающих свободный выбор в любви, русские и по сей день, в отличие от западных демократий, держат на положении прокаженных париев.
— Будто здесь любой педик или лесбиянка кричат на каждом углу о своих половых пристрастиях, гордятся ими, выставляют напоказ, — скривился в ухмылке Хосе. — Особенно те, кто во власти или богатстве. Черта с два, господа лицемеры! Кстати, фамилию своего московского источника Даггерти не обозначил. Думает, нам неизвестны его контакты с мистером Рэмом Зондецким. Известны. И даже на пленке зафиксированы. Слов нет, в укромное местечко увез его Уинни во время недавнего визита русских сюда. Местечко укромное, надежное, а мальчиком-то он его нашим угощал, красавчиком Альфонсом. Ну а наши мальчики — исполнительные ребята. Они отлично знают, какие длинные руки у картеля. В случае чего.
VII. Надежно молчит лишь мертвый
Яаанус Кыйвсаар в свои шестьдесят четыре года чувствовал себя безмерно усталым человеком.
Vasimus…[4]
В министерском кабинете было просторно, прохладно. Тишину нарушало лишь негромкое тиканье старинных напольных часов. Он сидел в своем любимом широком кресле в стороне от крупного шведского письменного стола, заваленного деловыми бумагами, смежив веки, слегка ссутулившись и положив большие натруженные ладони на колени. Над высоким чистым лбом топорщился редкий седой ежик.
Вошла неслышно пожилая секретарша, поставила на боковой столик стакан кефира, приготовленного из топленого молока, также неслышно вышла. Едва приоткрыв один глаз, Кыйвсаар проводил её взглядом. Седая, степенная, строгая. Кого она ему напомнила? Какую тень вызвала из Великой Страны Ушедших? Он посмотрел на внимательно наблюдавшего за ним с противоположной стены президента Пятса, прикрыл глаз, распрямил спину, скрестил руки на груди. И вздрогнул: перед его мысленным взором из временных далей возникла недавно возведенная кирпичная, двухэтажная с просторными окнами гимназия в Петсери. Освещенный скупыми лучами сентябрьского солнца белый фасад улыбается, веселит глаз. Родители и учащиеся собрались на митинг начинается новый учебный год. Директор гимназии, маленький, сухонький, милейший Пауль Линнас говорит, вернее даже кричит о «великом историческом событии — воссоединении с Россией, свидетелями которого мы только что имели счастье быть». Большинству собравшихся его вынужденно пафосная речь малопонятна, для многих взрослых и старшеклассников и вовсе неприемлема, однако младшеклашки, среди которых и десятилетний Яаанус, создают атмосферу радости, доброжелательности. Piduplev![5] Их неуемная энергия, невинные шалости, заразительный смех заставляют даже самых угрюмых мам, бабушек и пап улыбаться и допускать невозможное: «Вдруг обойдется? Вдруг и впрямь образуется?» Линнас предоставляет слово старейшей учительнице города Евгении Каарма, и даже самые неразумные первоклассники уважительно примолкли. Седая, степенная, строгая, она тихо повествует о значении просвещения в общечеловеческом прогрессе, о влиянии искусств на формирование личности, о роли усердия и прилежания в становлении таланта. И ни единого слова о политике: ни о славном старшем брате Карле Густаве Маннергейме, ни о дружественном канцлере Адольфе Гитлере, ни о кровожадном генеральном секретаре Иосифе Сталине, две недели назад оккупировавшем беззащитную крохотную Эстонию.
В том же сентябре стали твориться страшные дела. Исчезали люди, целые семьи. На восток потянулись составы теплушек. В Сибирь отправлялись тысячи и тысячи человек, безвинных, сплошь да рядом не просто не знавших, даже не могущих хоть как-то достоверно предположить — в чем их вина. Пасторы и священники, учителя и судьи, врачи и ветеринары, члены управы уезда и владельцы лавок и лавчонок, актеры и журналисты, лояльные к Советам и недолюбливавшие свирепого Медведя — все интернировались и с минимумом жалких пожитков бросались на колеса и увозились неведомо куда. Закон?! Какой закон! Ни суда ни следствия, ни даже короткого разбирательства для видимости…
Кыйсваар, не обращая внимания на многочисленные телефонные звонки, выпил кефир, аккуратно выскреб ложечкой остатки со стенок и дна стакана. Делал он это машинально — впервые любимый с детства напиток не принес ему удовольствия.
