— Ну, я, пожалуй, готов, — тяжело дыша, сообщил Драбкин. — Мы еще берем целый кымгыт собачьего корма. Так что еды на первое время хватит и нам, и собакам.
— Сеня, — сказал Сорокин. В горле стоял комок. — Ты береги себя, не зарывайся. Каляч человек не очень надежный, близкий к Омрылькоту…
— Дорогой мой, Петь, — улыбнулся Драбкин. — Где наша не пропадала! Для меня в этом путешествии главное — собаки, а у Каляча они лучшие! Я этого типа раскусил давно, так что можешь не беспокоиться!
На столе среди других предметов лежал револьвер. Драбкин взял его, повертел.
— Петь, ты тут остаешься безо всякого оружия, возьми мой наган.
— Нет, — наотрез отказался Сорокин. — Тебе он будет нужнее. Я на охоту буду брать у Пэнкока его винчестер.
Драбкин подержал в руке наган, словно взвешивая:
— Верно, для охоты это ружьецо, как его называют местные жители, не годится… Ну, добро, поеду вооруженный до зубов. У меня ведь еще винтовка.
— Винтовка может отказать, а по дороге всякое может случиться — медведь нападет, волки…
Провожали Драбкина всем селением. Собаки повизгивали, коротко лаяли. Люди тихонько переговаривались.
Драбкин в толстых меховых штанах, в добротной кухлянке с белым нагрудником, в полосатой камлейке из матрасной ткани, в оленьих рукавицах выглядел настоящим луораветланом. Он попрощался с Наргинау в тамбуре, крепко ее поцеловал и сказал, что по возвращении они поженятся по новому закону, запишутся в родовом Совете. Сейчас Наргинау стояла чуть поодаль ото всех остальных и неотрывно смотрела на Драбкина, который время от времени тоже поглядывал в ее сторону.
Подошли Млеткын, Омрылькот, Кмоль…
— Давно не ездили так далеко, — заметил Омрылькот. — Когда торговала русская ярмарка на Колыме, через Улак проезжало много нарт. Иные шли даже с Анадыря.
Каляч заканчивал последние приготовления: лоскутком медвежьей шерсти наносил на полозья тонкий слой льда. Ему помогли поставить нарту на полозья. Поверх хорошо увязанного груза лежали две небольшие оленьи шкуры — дорожные сидения. Место Драбкина было позади каюра.
— Готово, — сказал Каляч.
— Ну, желаю успеха. — Сорокин обнял милиционера, едва сумев обхватить его, потолстевшего от меховой одежды.
Все с интересом смотрели на обряд прощания тангитанов. Потом Драбкин обошел всех и каждому дал подержать голую, без рукавицы, руку. При этом он потряхивал ею и говорил:
— До свидания, до свидания… Тэгрын по привычке переводил:
— Это он говорит — увидимся, когда вернемся.
— А как же еще! — воскликнул Млеткын. — Верно, увидимся!
Наконец Драбкин уселся на нарту. Каляч взялся за дугу, крикнул на собак, и упряжка медленно двинулась, сворачивая к морскому берегу.
Сорокин стоял вместе со всеми: никто не махал руками, никто не кричал на прощание. И он тоже молча смотрел вслед нарте, которая постепенно растворялась в снегах, держа курс на северо-запад, к тяжелой каменной плите Инчоунского мыса.
17
Дни прибавлялись. Солнце поднималось все выше. Во время пурги нередко выпадали дни, когда при сильном ветре и поземке на уровне пояса небо было чистое и солнечный свет плыл поверх мчащегося снега, словно освещал быструю снежную реку. А в тихие дни ослепительное солнце висело над землей, высвечивая даже самые затененные уголки.
Тэгрын принес Сорокину дымчатые очки.
— Надень, без них нельзя, — объяснил он, — глаза будут болеть.
В Улаке все носили такие очки или же специальные кожаные накладки на глаза, похожие на полумаски с узкой прорезью.
Тихими вечерами Сорокину часто мерещилась гармошка уехавшего Драбкина, и он боялся, что у него начинаются галлюцинации. Гармошку милиционер, по всей видимости, забрал с собой: ее не было на обычном месте, под столом у кровати. Но однажды Петр шел по селению и вдруг отчетливо услышал, как кто-то наигрывает «Светит месяц». Удивленный, Петр остановился, прислушался. Музыка доносилась из яранги Наргинау.
В чоттагине на бревне-изголовье сидела Наргинау. Наклонив голову, она довольно ладно играла на гармошке, вкладывая в исполнение что-то свое, собственное. Сорокин топнул несколько раз ногой, сообщая по чукотскому обычаю о своем приходе.
— Кыкэ! Сорокин! — воскликнула Наргинау и, засмущавшись, осторожно сунула гармошку в полог.
— Кто тебя научил играть?
— Драбкин, — просто ответила Наргинау. — Он меня учил.
Женщина замолчала и горестно вздохнула.
— Не надо было ему ехать с Калячом, — прошептала она. — Он — плохой человек. Может погубить.
Голос Наргинау задрожал, и она заплакала.
— Не бойся, — сердце у Сорокина сжалось. — Сеня все знает про Каляча. Он будет осторожен.
— Млеткын дал Калячу сильное заклинание, и я боюсь…
— Шаманские заклинания бессильны против красного милиционера, — твердо сказал Сорокин невесть откуда пришедшие слова.
— Правда? — с надеждой спросила Наргинау. — А то они все шепчутся, шепчутся. Наверно, затевают что-то…
— Кто шепчется?
— Омрылькот и другие, и Вамче вместе с ними, — дрожащим голосом сообщила Наргинау.
— Это они от страха перед новой властью, — твердо сказал Сорокин. — Боятся, поэтому и шепчутся.
— Это верно, — согласно кивнула Наргинау. — Я поставлю чайник.
Пока чайник согревался на жирнике, Сорокин попросил Наргинау что-нибудь сыграть.
— Только я плохо играю. Можно, я буду помогать пением?
— Хорошо, — обрадовался Сорокин.
Голос у Наргинау оказался очень приятным, низким, идущим как бы из глубины груди. Сначала она спела старую солдатскую строевую песню «Соловей, соловей, пташечка». Она правильно выговаривала слова, но, по всей видимости, не понимала их значения. Потом спела «Дуню-тонкопряху», «Позарастали стежки-дорожки» и совсем неожиданно романс «Отцвели уж давно хризантемы в саду».
Романс Наргинау пела с таким чувством, будто понимала, о чем он.
— Знаешь, о чем эта песня?
— Эта песня о любви и цветах, — улыбнулась Наргинау. — Цветы увядают осенью, чернеют, превращаются в прах, их уносит ветер, и только любовь остается, потому что нет такой силы, которая может разрушить ее.
Конечно, это был весьма вольный перевод, но, видно, Наргинау именно так понимала слова старинного романса.
— Ты хорошо поешь, — похвалил ее Сорокин. — Приходи в школу, будешь нам подыгрывать на гармошке, как Драбкин.
— Только я сразу не сумею, как он, — засмущалась Наргинау, явно польщенная предложением учителя. — Мне сначала надо самой выучить песню.
— Ну что ж, так и будем делать.
За чаепитием Наргинау рассказала о своей недолгой супружеской жизни.
— Меньше года мы прожили вместе. Тот, кто навечно уходит в море, оставляет несчастными своих близких.
Наргинау подлила Сорокину чаю.
— Теперь я шью всем в Улаке, — сказала она. И гордо добавила: — Никто еще не превзошел меня в этом! Даже шаман Млеткын заказывает мне камусовые рукавицы.
* * *
С северо-западной стороны известий не было — никто оттуда не приезжал. Для жителей побережья Ледовитого океана наступило трудное время: кончались запасы пищи от осеннего забоя моржей, в плотных льдах трудно было найти разводье и добыть нерпу. Белые медведи ушли южнее, где ветер расшатал ледовый покров и кромка чистой воды была недалеко от берегов. В это время людям не до поездок для гостеваний.
После второго урока Сорокин уже мог гасить жирники, и занятия шли при дневном свете. Южные окна оттаивали — в них можно было уже смотреть на лагуну, на дальние холмы и едва очерченный на горизонте горный хребет.
Шел урок русского языка. Сорокин объяснял грамматический род. Он радовался тому, что ученики против обыкновения внимательно слушали, не перебивали его.
— Русские считают, что стол — мужчина, дом — тоже мужчина, а, скажем, крыша дома — женщина, — увлеченно говорил Сорокин, прохаживаясь по классу. — Когда мы говорим о женщине-крыше, то вместо ее названия можем сказать — «она», в то время как стол и дом — это «он»…
— А теперь скажи нам, Кымынэ, кто такой стол?
— Мужчина! — бойко ответила девочка и победно посмотрела на соседа — Унненера.
— А яранга?
— Женщина, — уверенно ответила Кымынэ.
— Молодец, садись, — похвалил ее учитель.
Заканчивая этот урок, Сорокин и не предполагал, какой переполох он вызовет в Улаке.
Ребятишки расходились молча, без обычного оживления.
Унненер медленно шагал по сугробам, силясь осмыслить сказанное учителем. Почему яранга — женщина, а дом — мужчина?
Он оглянулся на школьное здание, внимательно оглядел старый домик — лавку, затем жилище Гэмо с мачтой, едва торчащей из-под снега, потом яранги. Мальчик пытался обнаружить какие-нибудь внешние признаки, свидетельствующие о том, что яранга — это действительно, как сказал учитель, женщина, а дом — мужчина… Ну, хорошо, если дом — мужчина, то почему его крыша — женщина? И как же дверь — женщина, а пол — мужчина? Как тут разобраться? Может быть, взрослые это лучше знают?
