Не успел Унненер дойти до своей яранги, как необыкновенная новость уже облетела все селение. Из яранги в ярангу переходила поразительная весть о женских и мужских признаках предметов.
Рычын спросил Млеткына, какое у шамана на этот счет мнение. Шаман, подумав, ответил:
— Настоящая мудрость заметит еще и не то.
— Твое ружье — это мужчина или женщина? — спросил Рычын.
— Конечно — мужчина, — уверенно ответил Млеткын. — Раз оно стреляет — значит, мужчина!
— А копье?
— Уж это точно — мужчина.
— Значит, и ты можешь распознать, что из предметов женщина, а что — мужчина? — спросил Рычын.
— И малый ребенок в этом разберется, — ответил шаман, — то, что сильно и крепко, — это мужчина, а то, что слабо и непрочно, — женщина.
Такое объяснение поначалу удовлетворило всех, но потом люди засомневались: почему же яранга слабее дома? В прошлом году во время зимнего урагана снесло крышу на домике ревкома, разворотило железо у Гэмо, а яранги все уцелели, ни одной моржовой покрышки не унесло в море. Да, это верно, что вельбот — мужчина, потому что он деревянный и не боится острых краев льдин в отличие от кожаной байдары, но все же…
— Ружье — мужчина, — рассуждал вслух Пэнкок, — копье — тоже, но почему яранга — женщина?
— Во-первых, копье и ружье — это существительные среднего рода, — принялся разъяснять Сорокин, — а яранга оттого, что юна женского рода, не становится на самом деле женщиной.
— Какого рода копье и ружье? — переспросил Пэнкок.
— Среднего.
— Что это значит?
— Ничего. Просто это средний род.
— Между мужским и женским?
— Можно и так понимать, — ответил учитель, думая про себя о том, что рановато, пожалуй, начал объяснение грамматического рода, вызвав лишь нездоровое любопытство и путаницу.
— Средний род, — задумчиво повторил Пэнкок. — Это что же, выходит, как Панана?
— Почему как Панана?
— Потому то она ходит на охоту, одевается как мужчина, когда на промысле. И все-таки она женщина, потому что родила детей и говорит на женском языке, — объяснил Пэнкок.
— Нет, Патана — не среднего рода, — возразил Сорокин.
Ответ этот Пэнкока не удовлетворил. Он считал, что его догадка верна, и очень гордился этим.
Средний род принес веселое замешательство в Улак. Многие смеялись, но оказались и обиженные. Неожиданно к Сорокину явилась разгневанная Панана.
— Почему так? — сердито спросила она. — Новая власть защищает обездоленных. Я женщина! Женщина! — несколько раз повторила Панана, наступая на растерянного Сорокина, — и род у меня женский, а не средний!
— Я не сомневаюсь в этом, — оправдывался Сорокин. — И по новому закону и по закону русской грамматики вы есть женщина.
— По какому закону? — насторожилась Панана.
— По закону русской грамматики, — повторил учитель.
— Это что за закон? — с любопытством спросила Панана. — Новый? Кто же тогда придумал, что я — среднего рода? Не иначе, как Млеткын, — догадалась Панана. — Однако я ему покажу, кто из нас среднего рода!
С этими словами она вышла из школы и направилась прямиком в ярангу шамана.
По случаю хорошей погоды дверь в жилище была широко распахнута, и в чоттагине было светло. От дымового отверстия падал круг яркого света. Вокруг него на китовых позвонках сидели мужчины.
Все притихли, когда дверь заслонила мощная фигура Пананы. Странно, но когда был жив ее муж, никто не замечал, что женщина отличалась высоким ростом и силой. Никто не удивлялся тому, как легко ставила она на полозья тяжело груженную перевернувшуюся нарту, играючи несла на спине кожаный мешок, полный китового жира.
— Это ты сказал, что я — среднего рода?
Млеткын втянул голову в плечи, словно его ударили. Не дождавшись ответа, Панана продолжала:
— Если ты хотел этим обидеть меня, то знай, что по закону новой жизни и закону русской грамматики я была и остаюсь женщиной! А вот ты — ты действительно существо среднего рода, ибо давно нет у тебя мужской твердости. Ты уже давно не мужчина, потому что дурная болезнь, которую ты подцепил в Америке, отняла у тебя мужскую силу. И все твои рассуждения о дружбе с богами — ложь слабого человека. Вы разве не помните, как он погубил моего мужа и мужа Наргинау?
Да, всем памятен тот день. Льдину, на которой унесло охотников, пригнало обратно к Улаку северо-западным ветром. В бинокль были видны их фигуры. Они сидели на торосе и с надеждой смотрели на берег. Их можно было попытаться спасти: снять байдару и провести ее по льдам к открытой воде. Но тогда раздался голос Млеткына. Он предостерегал людей от гнева богов: то, что боги уже считали своей добычей, обратно брать нельзя.
Две женщины стояли на берегу и оплакивали мужей, медленно удаляющихся на дрейфующей льдине на север, навстречу гибели.
— Оглянись вокруг! Кто тебя уважает? Кто боится? Никто! Ты жалкий человечишка, не сумевший даже вырастить собственных детей!
Панана вытянула правую руку, согнула указательный и безымянный пальцы так, что средний выдвинулся вперед наподобие копья. Все это разъяренная Панана поднесла ошеломленному Млеткыну под самый нос.
Этот жест выражает у чукчей крайнюю степень презрения. Но Млеткын словно застыл, превратился в ледяную глыбу. На его лице не дрогнул ни один мускул, маленькие, круглые глаза неотрывно смотрели на кончик среднего пальца Пананы.
— Так вот, повторяю для всех: по новому закону и закону русской грамматики я женщина! Женщина! — выкрикнула Панана и покинула чоттагин Млеткына с гордым и независимым видом.
18
Пэнкок вернулся с охоты пустым. Он напал на след белого медведя и долго шел по нему, пока след не оборвался на кромке нового льда, покрывшего разводье. С досады Пэнкок повернул назад, он не остановился даже у полыней, чтобы подкараулить нерпу.
Домой он пришел засветло и еще у порога услышал натужный, с протяжным стоном кашель матери. Пока Пэнкок раздевался в чоттагине, снимал с себя охотничье снаряжение и белую камлейку, кашель не прекращался.
— Это ты, Пэнкок? — услышал он голос матери.
— Я пришел, ымэм.
— Подай мне воды.
Пэнкок вполз в застывший полог и подал матери ковшик, зачерпнув воду из ведра с подтаявшим снегом. Мать отпила и судорожно вздохнула.
— Худо мне, сынок. Видно, уж не подняться. Останешься один, неженатый.
— Я женюсь, ымэм, — ответил Пэнкок.
Он бы сделал это давно, но по старинному обычаю, для того чтобы взять Йоо, он должен поселиться в яранге будущего тестя и года два работать на него, доказывая способность содержать жену и детей. Пришлось бы покинуть больную мать, оставить ее одну в пустой яранге.
— Как же ты женишься?
— По новому закону женюсь, — твердо сказал Пэнкок, — возьму и приведу Йоо в свою ярангу.
— Так нельзя, — произнесла Гуанау, словно разговаривая с несмышленым мальчиком. — Йоо — не эскимосская женщина, которую можно хватать прямо на улице. Она — лыгинэвыскэт.
— Она тоже хочет жить по новому закону, — сказал Пэнкок.
— Слушай, сынок, подойди ко мне ближе, — прошептала мать.
Пэнкок придвинулся. От постели пахло прелой шерстью.
— Ты можешь облегчить мне путь сквозь облака, — проговорила мать, и от этих ее слов волосы шевельнулись на голове Пэнкока. Была произнесена священная просьба, пренебречь которой значило отречься от закона предков, от последнего сыновнего долга. Эти слова значили, что Пэнкок должен задушить свою мать…
— Ымэм, ымэм, — сдерживая рыдания, простонал Пэнкок. — Не надо торопиться. Может, все будет хорошо… Подожди еще…
— Как можешь говорить такое? — слабо улыбнулась мать. — Раз я уже произнесла эти слова…
— Но я так не могу… сразу, — заплакал Пэнкок.
Мать протянула руку и погладила сына по голове.
— Не надо плакать. Ты уже большой, жениться собираешься. Разве пристало настоящему мужчине плакать? Не я первая и не я последняя уйду таким путем сквозь облака. Дорога эта сулит облегчение и хорошую жизнь в том мире. Разве ты не хочешь сделать мне добро?
Пэнкок всхлипнул.
— Больше всего я хочу, чтобы ты была со мной, вместе с живущими на земле!
Мать убрала руку, ей было тяжело даже это движение.
— Расставание навсегда — это нелегко, — произнесла она прежним, тихим голосом, — но так надо. Может, это даже не от людей пошло, а от тех сил, которые управляют всей жизнью. И не надо противиться им.
Пэнкок задумался, а потом вдруг улыбнулся, сказал матери:
— Верно, так полагалось раньше. Но нынче на нашу землю пришел новый закон. Может, он против такого ухода сквозь облака?
— Если новый закон для блага людей, он не может быть против древнего обычая. Ведь человек уходит не по прихоти своей, а по высшему закону справедливости, ибо он живущим на земле уже не нужен…
