– И что, тебя дослушали до конца?
– Ну, сначала шло туго, но, когда я упомянул Михаила Колвеника, тон сразу сменился. Ее отец согласен нас принять.
– И когда?
Я взглянул на часы:
– Через сорок минут.
До площади Каталонии мы доехали на метро. Пока поднимались по лестнице к Рамбла, начался мелкий дождь. Город уже был украшен к Рождеству, и повсюду сияли разноцветные фонарики. Мерцающие круги дождя колыхались под фонарями. Раскормленные голуби лениво перепархивали стайками между цветочными базарчиками, кафе, группами играющих музыкантов, зазывалами кабаре, туристами и местными жителями, карманниками и полицейскими, подростками и призраками из прошлого. Герман прав: на всем свете нет такой улицы, как Рамбла.
И вот перед нами высится Большой театр «Лисео». Сегодня дают оперу, над фасадом алмазной диадемой горят огни. А вот и дракон с фотографии – на углу здания на противоположной стороне, повернулся к Рамбла и созерцает толпу. Глядя на него, я невольно подумал, что Сан Хорхе, конечно, нежно почитаем в Барселоне, ему мы ставим алтари и печатаем миллионы открыток, но памятью о Барселоне в вечности, пожалуй что, останется именно этот дракон.
Приемная доктора Шелли занимала первый этаж величественного здания и поражала своим сумрачным старинным обликом. Мы пересекли темный, как пещера, вестибюль и должны были подняться по винтовой лестнице самого готического вида. Эхо шагов терялось в гулкой, непроглядной высоте здания. Я заметил, что дверные молотки и ручки украшены медными барельфами с изображением ангелов. Разноцветные, как в калейдоскопе, пятна света от огромных витражей лежали коврами на полу. Этаж назывался на старинный лад первым, а фактически был третьим: мы миновали бельэтаж и так называемый «принсипаль», прежде чем поднялись на «первый». На нужной нам двери была старинная бронзовая табличка с надписью «Др. Джон Шелли». Я посмотрел на часы: оставалось две минуты до назначенного срока. Марина позвонила.
Женщина, что нам открыла дверь, без сомнения, сошла с церковной фрески. Никогда не видел ничего более эфемерного, мистически возвышенного и непорочного. Белое, почти прозрачное лицо; светлые, почти бесцветные глаза. Истинный ангел во плоти.
– Сеньора Шелли? – вежливо осведомился я.
Она ничего не сделала, чтобы опровергнуть это предположение.
– Добрый день, – я сделал вывод, что могу продолжать, – меня зовут Оскар, я звонил вам утром…
В ее взгляде промелькнуло любопытство.
– Помню. Сюда, пожалуйста.
Мы шли за Марией Шелли, а ее хрупкая фигурка, распространяющая запах роз, плыла перед нами, будто ступая по облакам, как балерина в странном танце в замедленной съемке. Я бы сказал, что ей около тридцати, но выглядела она моложе. У нее было забинтовано запястье, а лебединая шея закутана в платок. Обширная приемная, по которой нас вели, была затянута бархатом и заставлена зеркалами. Пахло музеем и давно минувшими временами.
– Спасибо, что согласились нас принять. Это моя подруга Марина.
Мария воззрилась на Марину. Я всегда наслаждаюсь тем, как женщины впервые оглядывают друг друга при знакомстве. Этот случай был особо впечатляющим.
– Очень приятно, – наконец отозвалась Мария Шелли. Она слегка тянула гласные. – Видите ли, мой отец – человек весьма преклонных лет и хрупкого здоровья. Настроение его часто меняется. Прошу вас не утомлять его.
– Ни в коем случае. Не беспокойтесь, – заверила Марина.
Нас повели дальше в глубь дома. Мария двигалась просто-таки с балетной грацией.
– Так вы говорите, что у вас есть что-то из вещей покойного Михаила Колвеника? – спросила она.
– Вы его знали? – спросил я в ответ.
Лицо ее стало задумчивым.
– На самом деле, пожалуй, нет… Я много о нем слышала. В детстве, – добавила она тихо, словно про себя.
Стены, затянутые черным бархатом, были увешаны гравюрами и благочестивыми картинами: много святых и дев, и еще больше мучеников в агонии. Толстые ковры были темными и поглощали тот неяркий свет, которому удавалось просочиться сквозь задернутые гардины. Пока мы шли за хозяйкой по безрадостной галерее, я подсчитывал, сколько лет она здесь живет с отцом. Неужели всегда одна? Выходила ли она за эти стены, имеет ли опыт жизни, замужества, счастья в большом мире?
Мария Шелли остановилась у одной из дверей, постучалась.
– К тебе можно, папа?
То, что жизнь оставила от доктора Шелли, пряталось под многочисленными одеялами в кресле у камина. Его дочь оставила нас с ним наедине. Когда она уходила, мне стоило немалых сил оторвать взгляд от ее осиной талии. Дряхлый доктор, в котором уже ничего не было от молодого красавца на найденном фото, изучал нас с молчаливой подозрительностью. Старческая рука на подлокотнике кресла дрожала. Запах одеколона не побеждал запаха болезни. Саркастическая улыбка едва прикрывала отчаяние и усталость. Он не одобрял ни нас, ни остающийся после него мир, ни собственную жизнь.
– Старость делает с телом то же, что глупость делает с душой: заражает гниением, – сказал он, изящным жестом указывая на себя. – Ну-с, так и что же вас ко мне привело?
– Мы просим вас поговорить с нами о Михаиле Колвенике.
– Не понимаю, зачем, – отрезал доктор. – О нем в свое время уже было немало сказано – причем сплошного вздора. Если бы люди обдумывали хотя бы треть того, что они говорят, у нас была бы не жизнь, а царствие небесное.
– Так вот нас как раз интересует правда, – вставил я.
Старик скорчил насмешливую гримасу.
– Какая разница, что интересует или не интересует вас, молодой человек; надо, чтобы правда сама заинтересовалась вами.
Я скроил вежливую улыбку в ответ, но внутренне помрачнел: становилось понятно, что этот человек нам ничего не скажет, потому что имеет причину скрывать то, что знает. Марина, также это понимая, взяла на себя инициативу.
– Доктор Шелли, – мягко начала она, – в наши руки случайно попала коллекция фотографий. Есть основания предполагать, что она принадлежала сеньору Колвенику. На одной из фотографий есть ваше изображение – вместе с одним из ваших пациентов. Мы осмелились вас потревожить только потому, что хотели бы вернуть найденное законному владельцу. Или тому, кто унаследовал его права.
На этот раз старик не отделался очередным афоризмом из моральной философии; он смотрел на Марину, его лицо медленно принимало удивленое выражение. Я досадливо спрашивал себя, как же мне не пришло в голову начать так же хорошо, как она. Решил, что чем больше Марина будет в дальнейшем участвовать в беседе, тем лучше для дела.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
