— Этот Дирлевангер… Где он? — с трудом спрашивает Владимир Антонович.
Отвечает Саша Шибко, и голос его звенит, как натянутая струна:
— В декабре сорок третьего Гитлер наградил оберштурмбаннфюрера СС Оскара Пауля Дирлевангера золотым крестом. Выросшая из зондербатальона особая бригада Дирлевангера убивала восставшую Варшаву, жгла деревни в горах Словакии, вешала «дезертиров» и «паникеров» в самой Германии. После войны Дирлевангер благоденствовал в Латинской Америке. Труп скончавшегося там палача перевезли в ФРГ и с почестями похоронили в вюрцбургской земле.
Владимир Антонович недоумевает:
— Кто помог перебраться ему за океан, в Америку? Какие люди могли его с почестями хоронить? Какая земля приняла этого изверга?
* * *
Лесной дорогой они медленно брели из Хатыни в живую деревню Козыри.
— Зачем туда идем? — спросил Марсель, и Яскевич терпеливо объяснил:
— До самой смерти дядя Иосиф там жил: домом обстроился, хозяйство завел, а сила его с годами все убывала. Хозяйствовать я ему по мере возможностей помогал, теперь наша родственница, бабка Станислава, свой век там доживает — совсем слабая по старости стала, больше ей помогать приходится. Сколько ни звал ее жить к себе, в Минск, — не едет: в родным лесе, говорит, и куст родный, и нет вкусней водицы, как с родной криницы. Землю родную, говорит, и хату, что рядом с нашей Хатынью, ни в жизни не брошу и тебе, с детьми да внуками, говорит, как помру, предавать забвению не завещаю. Так что к бабке Станиславе идем, на дожинки.
Горячо и пространно заговорила по-французски Генриетта, как и брат перекатывая во рту «орех», и с картавым, по нашему понятию, придыханием выговаривая букву «р». Марсель тут же переводил:
— Очевидно, есть вещи, которые нужно увидеть собственными глазами, чтобы до конца осознать их значение. Иначе они остаются на грани абстракции, как бы неподвластными действенному человеческому восприятию. Знаешь вообще, что они существуют или случились раньше, но не представляешь, что такое могло быть…
— И вполне может быть еще, — жестко добавил Саша. — Ведь каждую секунду сегодня тратится двадцать пять миллионов долларов на вооружение!
— Все это ужасно, — согласилась Генриетта. — Мы стремительно теряем ощущение масштабов катастрофы, которую может обрушить на человечество новая, уже термоядерная война. Я верю: если бы каждый житель нашей планеты побывал в Хатыни, увидел Хатынь своими глазами, война стала бы невозможной. Абсолютно невозможной!
— А факты говорят, что все это куда как сложнее, — возразил Шибко. — Есть в книге отзывов Хатынского мемориала такая запись: «Пусть этот скорбный памятник жертвам войны приумножает решимость всех тех, кто воздвиг этот монумент погибшим. Мир их детям и внукам».
— Очень хорошие слова, — кивнула Генриетта и тут же поинтересовалась: — Кто их написал?
— Ричард Милхаус Никсон, тридцать седьмой президент США. А трагедия Сонгми произошла тогда, когда в Белом доме находился тот же господин Никсон!.. У нас в Белоруссии помнят и день сожжения Хатыни, и день гибели Орадура, и дату уничтожения Сонгми.
— Никсона давно уже нет в Белом доме, — рассудительно заметила Генриетта. — Насколько я понимаю, Сонгми — это на другом конце земли. Зачем же тогда ворошить прошлое?
— Чтобы не повторялись его преступления и ошибки. Я был во Вьетнаме, своими глазами увидел Сонгми и потом об увиденном рассказал комсомольцам МАЗа.
…Шестнадцатого марта тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года — четверть века спустя после хатынской трагедии — солдаты роты «С» 11-й пехотной бригады вооруженных сил США под командованием лейтенанта Колли расстреляли жителей и сожгли вьетнамскую мирную деревню Сонгми. Вот что поведали об этом преступлении корреспонденты агентства Рейтер и ЮПИ:
«Женщины стали плакать. Дети кричали. Буддийский монах показал американскому офицеру свой документ, но тот лишь качнул головой — «ничем не могу помочь», и расстрел начался».
Один из участников расстрела, Пол Мидла, рассказал корреспондентам:
«Колли отступил на 3–5 метров и начал в них стрелять. Он мне сказал, и я открыл огонь. Я стал стрелять по группе и израсходовал четыре обоймы… Я вел беглый огонь, как бы поливал из лейки… В таких условиях нельзя точно подсчитать, сколько ты их убил, — огонь очень густой. Я мог убить каких-нибудь 10–15 человек».
В Сонгми были убиты 504 мирных жителя. Среди них 182 женщины и более 170 детей. На стене музея перечислены жертвы кровавой расправы, но почти сто из них обозначены лишь номерами — грудные дети во вьетнамских деревнях имен не имеют.
Трагические сестры нашего века — белорусская Хатынь, французская Орадур и вьетнамская Сонгми…
Генриетта уважительно покосилась на Сашу:
— Вот теперь я убедилась, что вы, несмотря на молодость, действительно самый настоящий комиссар!
— Спасибо, — искренне поблагодарил Саша и, расстегнув элегантную кожаную сумку, достал из нее две небольших книжки.
Протягивая одну из них Генриетте, сказал:
— Вам — на добрую память. О Хатыни здесь написано на нескольких языках, в том числе и на французском, значит, вы сможете прочесть. А это вам, товарищ Марсель, поэма нашего украинского поэта Миколы Нагнибеды. Послушайте, как взволнованно звучит ее финал:
Хатыни звон — не прощальный звон,Не смиренный звон, а набатный звон…И ещеОбостренный от горечивзглядЗа хатынскими видит детьмиВереницы арабских,Ангольских ребятИ вьетнамских детейиз Сонгми.
* * *
Выйдя из леса, дорога продолжалась деревенской улицей, из которой состояли Козыри.
На лице Саши появилась улыбка, когда он тихо сказал Яскевичу:
— За околицей во-он там было у нас с женой самое первое свидание. Ручьи тут в синий час росы, как соловьи…
Яскевич так же тихо, только Саше, ответил:
— И соловьи у нас — нигде на свете таких нету…
Дома, как на подбор добротные, крытые железом либо черепицей, стояли по улице редко, в окружении хозяйственных построек, вековых лип да кленов и молодых урожайных садов. На одном из кленов темнело кругом гнездо, в котором неподвижно стоял аист. Высоко над ним метались по небу ласточки, предсказывая погожий день. На месте одной из усадеб уродливо чернело пожарище, рядом, из раскрытых окон дома, растекался божественный запах свежевыпеченного хлеба.
Хозяйка дома, бабка Станислава, хлопотала у печи. Увидев гостей, она посетовала:
— Чегой-то припозднились, без вас уже половину хлеба на поле убрали.
— Дадому прыехаць нiколi не позна {17}, — шутливо заметил Владимир Антонович.
— Усюды добра, а дома лепей, — согласилась бабка Станислава. — Але дармавога на свеце няма ничога {18}, бяры гасцей, Антанович, спяшыце у поле — вон Сашка пабёг.
Мимо с косой на плече мелькнул в дверном проеме Шибко: в галошах и полинялых солдатских штанах, обнаженный до пояса, шоколадно загорелый, он был совсем не похож на недавнего элегантно одетого «комиссара».
Глянув на согласно кивающую Генриетту, бабка Станислава перешла в разговоре на русский язык, одобрительно заметив:
— Ишь как, сердечная, закивала, соскучилась уже гостевать. Оно понятно, хоть в наших краях, или в ихних, заграничных, а дома всегда лучше.
От всей души желая сказать приезжим и особенно Генриетте что-нибудь приятное, бабка Станислава словоохотливо продолжала:
— Помню, не зря был Петров день росистый, не подвела примета, дождались доброго урожаю: рожь уродилась густая, стеблем толстая, колосом полная. До пределу доспела, вас дожидаючись, душа моя песню поет, наблюдаючи, как родные наши и хлопцы твои с заводу к хлебушку труд и заботу свою проявляют…
Любовь к матери породила в Марселе и Генриетте теплые чувства, доброжелательную уважительность ко всем старушкам; терпеливо и молча слушали они этот не совсем понятный для них разговор, внимательно наблюдая за колоритной хозяйкой.
Если руки Яскевича казались вырезанными из корневища, то бабку Станиславу будто целиком произвели из корня, да еще потом долго сушили под солнцем и для большей надежности прокаливали в огне. Волосы у нее были отседевшие до яркой белизны. И глаза, несмотря на возраст, тоже ярко цвели на ее сухом коричневом от загара лице. Вот только походкой напоминала она о своей немощной старости. Руками бабка Станислава была еще сноровиста и порою даже ловка, и в пояснице хоть со скрипом, но гнулась, а вот ноги заметно ее подводили — ноги первее рук откликаются на пришедшую старость.
Смерть брата Иосифа, а потом, вслед за ним, — и старшей сестры, бабка Станислава приняла тяжело. Сильно тосковала в своем одиночестве, ночами плакала: от воспоминаний, никак не могла унять в себе бессонницу и тревожные мысли. Но сколько ни мучило одиночество, как ее минские родичи ни убеждали, уехать из братнего дома на городские хлеба никак не соглашалась.
