А ведь Чацкий – первый российский эмигрант…
– Первым был Садко.
– Ну, второй. Хочу закончить его словами: «В Москву я больше не ездок!»
Отец Довлатова угрозу воплотил в действительность. Донат Мечик издал три книги: «Выбитые из колеи», «Закулисные курьезы», «Театральные записки». Они известны тем, что их написал отец Сергея Довлатова.
Впрочем, сам Довлатов, кажется, оценивал папу трезво. Из письма Юлии Губаревой от 24 декабря 1982 года:
Донат превратился в благоустроенного пенсионера, чем очень недоволен. Был во Франции, Бельгии, Германии, печатается в русских газетах и журналах, ворчит, что лишился учеников (как будто он Пифагор), задним числом ему кажется, что он был частью дубовой рощи: Шостакович, Райкин, Мечик и так далее.
События в семье, газетные хлопоты, заговоры и перевороты не заслонили важного события в литературной жизни Довлатова. Его рассказ появился на страницах «Нью-Йоркера» – американского интеллектуального еженедельника. Написанные рядом слова «американский» и «интеллектуальный» не должны восприниматься в качестве грубой издевки. Действительно, в американской жизни принято с известной долей скепсиса и насмешки относиться к интеллектуалам. С одной стороны, это влияние пуритан, считавших невозможным совместить чрезмерную ученость с образом жизни богобоязненного христианина, в поте лица добывающего пропитание и помнящего о своей греховной природе. С другой стороны, демократизм американского общества выражался не только в отрицании исторической европейской аристократии, но и в желании поставить на место заносчивых книжников, смотрящих свысока на честных тружеников.
Тем не менее и яйцеголовые в Америке имели свои тихие заводи. К одному из таких мест и относился «Нью-Йоркер». Журнал возник в середине 1920-х – в эпоху джаза и беззаботности. Фирменная черта журнала – ирония, рецензии и эссе с интонацией разговора между своими и для своих. Традиционно большое место отводилось юмору: карикатурам и рассказам. Отношения с авторами иногда приобретали достаточно эксцентричный характер. Известен случай, когда между принятием рассказа и его появлением на страницах журнала прошли какие-то 25 лет. Появление рассказа Довлатова в «Нью-Йоркере» стало возможным благодаря прямому содействию Бродского. Он не только помог найти переводчика, но дал лестную для Довлатова рекомендацию для журнала.
Энн Фридман, переводчик, начинает работу с рассказами еще летом 1979 года. Впервые Довлатов написал об этом в «Невидимой газете»:
А я тем временем нашел себе литературного переводчика. Вернее, переводчицу. Звали ее Линн Фарбер. Родители Линн еще до войны бежали через Польшу из Шклова. Дочка родилась уже в Америке. По-русски говорила довольно хорошо, но с заметным акцентом.
Познакомил нас Иосиф Бродский. Вернее, рекомендовал ей заняться моими сочинениями. Линн позвонила, и я выслал ей тяжелую бандероль. Затем она надолго исчезла. Месяца через два позвонила снова и говорит:
– Скоро будет готов черновой вариант. Я пришлю вам копию.
– Зачем? – спрашиваю. – Я же не читаю по-английски.
– Вас не интересует перевод? Вы сможете показать его знакомым.
(Как будто мои знакомые – Хемингуэй и Фолкнер.)
– Пошлите, – говорю, – лучше в какой-нибудь журнал.
В 1990 году уже отечественный журнал «Иностранная литература» напечатал эссе Довлатова «Переводные картинки», в котором писатель рассказывает о своем опыте общения с туземными издательствами и журналами. Он, практически не изменяя, воспроизводит процитированный выше отрывок, вернув лишь «Линн Фарбер» настоящее имя – Энн Фридмен.
Само знакомство с переводчиком описывается в романтических тонах. Довлатов идет на деловое, но все же свидание, имея при себе опасную по возможным последствиям сумму – тридцать долларов. Деньги нужны для представительских расходов. Писатель тратит их наиболее привычным образом:
Мы шли по Сороковой улице. Я распахнул дверь полутемного бара. Приблизился к стойке:
– Джин энд тоник.
– Сколько?
– Четыре двойных?!
– Вы кого-нибудь ждете? – поинтересовался бармен.
– Да, – ответила моя новая знакомая, – скоро явится вся баскетбольная команда.
Я выпил, заказал еще.
Энн Фридмен молчала. Хотя в самом ее молчании было нечто конструктивное. Наша бы давно уже высказалась:
– Закусывай. А то совсем хорош!
Кстати, в американском баре и закусывать-то нечем.
Молчит и улыбается.
Надо ли говорить о том, что я сразу решил жениться? Забыв обо всем на свете. В том числе и о любимой жене. Что может быть естественнее и разумнее – жениться на собственной переводчице?!
На следующих четырех двойных я подъехал к теме одиночества. Тема, как известно, неисчерпаемая. Чего другого, а вот одиночества хватает. Деньги у меня, скажем, быстро кончаются, одиночество – никогда.
А девушка все молчала. Пока я не спросил о чем-то. Пока не сказал чего-то лишнего. Бывает, знаете ли, сидишь на перилах, тихонько раскачиваясь. Лишний миллиметр – и центр тяжести уже где-то позади. Еще секунда – и окунешься в пустоту. Тут важно сразу же остановиться. И я остановился. Но еще раньше прозвучало и имя – Стивен. Стивен Диксон – муж или жених. Вскоре мы с ним познакомились. Ясный взгляд, открытое лицо и совершенно детская, почти младенческая улыбка.
То, что перед нами суровый нон-фикшен, а не романтическая розовая история, подтверждает письмо к Ефимову в марте 1980 года:
Очаровательная Ан. Фридман повергла меня в любовь и запой. Сейчас оправился. Лена вернулась.
Можно предположить, что причина алкогольного срыва не только в сердечных переживаниях, но и связана с ожиданием грядущей публикации. Довлатов ждал ее, переживал, не скрывая радости. Из письма Виктору Некрасову от 15 марта:
Дела идут хорошо. Почти хорошо. Газета улучшается и коммерчески растет. «Нью-Йоркер» прислал аванс – 3.000 (!). Хотя любая сумма после червонца мне кажется неопределенной.
«Нью-Йоркер» с рассказом «Юбилейный мальчик» выходит 9 июня 1980 года. В конце июля Довлатов знакомится с Линдой Ашер, редактором отдела прозы журнала. Она приглашает его в ресторан. Снова из «Переводных картинок»:
Звоню Энн Фридмен, спрашиваю:
– Как я должен быть одет?
Слышу:
– Ведь ты же писатель, артист. Ты можешь одеваться как угодно. А днем – тем более. Так что не обязательно являться в смокинге. Можно и в обыкновенном светлом костюме. Неплохо, думаю. У меня и пиджака-то человеческого нет. Есть свитер, вязаный жилет и джинсовая куртка.
Звоню поэту Льву Халифу. Благо мы с ним одинаковой комплекции. Халиф мне уступает голубой пиджак, который ему дали в синагоге. И галстук цвета вянущей настурции.
Несмотря на неотразимый наряд и еще более сомнительный английский язык Довлатова, встреча прошла удачно. Здесь следует отметить важный момент. Довлатов говорит, что его пригласили в «Алгонкуин», респектабельный ресторан на углу Сорок
