Нашим захватчикам было известно, что погрузка - последний шанс для завербованных, и они расставили людей так, чтобы исключить любые попытки бегства. Пригнувшись, подгоняемые пинками и подзатыльниками с обеих сторон, новобранцы по одному тяжелой рысцой пробегали сквозь строй по причалу и попадали в руки двух самых крепких матросов, тумаками провожавших их в баркас, к еще одной такой же паре. Когда пришел мой черед, я сделал вид, что споткнулся, пропустил над головой предназначенную мне затрещину и боком юркнул с высокого причала в ледяную, глубокую, пахнущую гнилью и нечистотами воду. На беду, один из встречавших меня голиафов в прыжке как бульдог вцепился в мою одежду и не отпустил, хотя инерция движения сбросила его в реку. Мы барахтались в узкой щели между сваями причала и бортом. На земле или на палубе он живо скрутил бы меня, но здесь я сумел, отталкиваясь ногами от бревен, затащить его под днище, где преимущество оказалось на моей стороне. Когда мальчишками мы состязались, кто дольше просидит под водой, или ныряли на дальность, я неизменно всех обыгрывал. После того, как он разжал руки и забился в панике, пытаясь вдохнуть, у меня еще хватило сил проплыть две-три сажени и вынырнуть с другого борта, не там, где ожидали с баграми и веслами. Едва исчезли красные круги перед глазами и сердце чуть-чуть утихло, я сделал глубокий вдох и поплыл под водой, стараясь держать направление на привязанную поблизости лодку. На последнем дыхании добрался, спрятался за ней, отдышался - и так от судна к судну отдалился от преследователей саженей на сто, прежде чем рискнул выползти на берег и задворками, прячась от каждого шороха, добрался под утро до своей гостиницы. Хозяину сообщил, что на меня напали в порту, ограбили, избили и пытались утопить - кто посмеет сказать, что это неправда?!
После столь неожиданного приключения мне показалось разумным побыстрее унести ноги из Англии. С большой вероятностью следовало предположить, что боровшийся со мной матрос утонул, вытащить его безлунной ночью из холодной Темзы шансов было немного. Сам виноват, но поди докажи это английскому судье! Идет война, матрос был на королевской службе, а обвиняемый - бывший французский офицер! Допросив посетителей трактира, можно было за один день меня найти и арестовать как шпиона. Твердо решив избежать подобной участи, я не стал рисковать свободой ради науки, и мечта о встрече с Ньютоном так и осталась мечтой. Через три дня меня снова встретила Голландия, показавшаяся почти родной на сей раз. Эта страна и правда схожа с Венецией обилием каналов и обращенностью к морю, только климат хуже, да ветряные мельницы машут крыльями на каждой плотине. Меня охватила лихорадка нетерпения. И вот детали подогнаны, оружие испытано малым, обычным и усиленным зарядом, все части еще раз тщательно притерты. Все подозрительно благополучно. Под предлогом охоты на птиц нанял лодочника отвезти меня на безлюдный остров: иного места для стрельбы по мишеням в густонаселенной Голландии не нашлось. Снова все прошло превосходно, а результаты оправдали самые смелые мои надежды. Неужели судьба устала меня преследовать? Или она готовит новую, доселе небывалую пакость? Привычка ко всевозможным разочарованиям, неудачам, несчастным случайностям настолько въелась в душу, что ничем не омрачаемый успех вызывал скорее беспокойство, нежели радость. Но время шло, а ничего дурного не случалось. Пора было переходить к следующей части плана.
Теоретически дальнейшие действия представлялось совершенно очевидными. В Гааге, всего лишь в дюжине лье от Амстердама, пребывали дипломаты нужных мне государств. Следовало просто поехать и переговорить с ними, спросить каждого о возможности получения аудиенции у его государя и попросить рекомендательные письма, но меня охватила непонятная робость перед высокопоставленными персонами. То ли я слишком много обращался среди простолюдинов, то ли слишком много бегал от французских жандармов и английских моряков: какая-то холопская боязнь прокралась в душу. Прежде, когда нам с наставником случалось заниматься устройством фейерверков, у меня не вызывали ни малейшего смущения ни самые родовитые аристократы, ни даже особы королевской крови, теперь же высокомерное пренебрежение представлялось единственным возможным ответом со стороны послов. Я ощущал себя бесконечно чуждым этим важным господам и казался сам себе ряженым в напудренном парике и дорогом камзоле от лондонского портного.
Повод отложить решающие визиты долго искать не пришлось: трактат о полете пушечных ядер печатался в одной из амстердамских типографий. Чтобы набрать полсотни страниц латинского текста и сделать пару гравюр на меди, требовалось две или три недели. Книга дала бы мне дополнительный вес в переговорах, прибавила спокойствия и уверенности в себе, а свободное время полезно было использовать для сбора дополнительных сведений о войне на севере и странах, в ней участвующих. Особенно живописные анекдоты привелось выслушать о русском царе от жителей пригородного селения Заандам. Вырисовывалась странная, но скорее симпатичная фигура. Его жадное любопытство к ремеслам и наукам плохо вязалось с рисуемым недоброжелателями образом жестокого полубезумного варвара. В дополнение к рассказам о Московии один из корабельных мастеров сообщил, что царский посол как раз привез в Амстердам новых учеников и гостит у бургомистра Витзена.
Это сильно облегчало мою задачу. Разузнав все подробности, я обосновался в пивной, куда заходили по вечерам молодые русские, и непринужденно свел с ними знакомство. По-голландски эти ребята говорили еще хуже меня, однако один из них мог сносно объясняться на латыни, а прочим помогали жестикуляция и пиво. С интересом выслушав историю, как они плыли вокруг Норвегии, как почти у цели их захватили и дочиста ограбили дюнкеркские приватиры, в ответ поделился некоторыми своими приключениями и между делом упомянул, что ищу службу и не прочь побеседовать с послом.
- Нет ничего проще: пошли прямо сейчас!
Кажется, пугающая чопорность важных дипломатов была просто плодом моего воображения. Вместе с юношей, разумевшим латынь, мы самым бесцеремонным образом постучались в дом бургомистра и сообщили, что хотим видеть русского посла. Не прошло и пяти минут, как меня ему представили и пригласили к столу!
Андрей Артамонович Матвеев, человек средних лет, приятной внешности, умный и любезный, прекрасно умел найти верный тон с кем угодно, от короля до простолюдина. С ним хотелось быть откровенным, и я честно изложил (без лишних подробностей) весь свой послужной список. Стоило только назваться учеником человека, заведовавшего пороховым делом в Венеции, а затем во французском королевском арсенале, как степень его внимания отчетливо повысилась. Собеседник менее восприимчивый мог бы сего не заметить через обычную доброжелательность, но сосредоточенный и чуткий слух позволял уловить, как возрастает заинтересованность посла с каждой новой страницей моего жизненного опыта. Это ободрило меня до такой степени, чтобы открыть карты почти полностью:
- Я могу предложить несколько важных улучшений в пороховом и оружейном деле, которые доселе совершенно неизвестны в Европе, и считаю себя способным на большее, нежели должность простого офицера линейных войск.
- Тогда вы изберете благую часть, вступив в русскую службу. Государь умеет ценить знания и таланты, и по справедливости вознаграждает заслуги.
- Мне бы хотелось лично представить Его Величеству упомянутые улучшения и, прежде вступления, обсудить кондиции.
- Не вижу препятствий. Великий Государь имеет правило знакомиться с каждым иностранным офицером, желающим служить ему.
Все складывалось как нельзя лучше. В любой из крупных европейских стран желание субалтерн-офицера побеседовать с монархом сочли бы претензией непомерной, русский же посол и бровью не повел. Более того - высочайшая аудиенция, которой я предполагал добиваться чрезвычайными усилиями и с сомнительной надеждой, в России оказалась просто обязательна! А судя по рассказам о царе Петре как враге всяческих церемоний, она не могла быть пустой формальностью, исключающей разговор о военных инвенциях. Единственные сомнения, еще у меня оставшиеся, касались соблюдения правил чести, и я откровенно спросил об этом Матвеева.
- Дуэли, как и везде, запрещены. Что касается остального...
Он что-то сказал по-русски одному из своих слуг, и через минуту передо мной лежал листок, на нескольких языках обещавший европейским офицерам на русской службе достойное жалованье и соблюдение всех прав благородного сословия, как принято в прочих христианских странах.
- Возьмите. Это распубликовано от имени и по прямому указу Его Царского Величества, и может считаться собственными словами Государя.
