— Как тебя зовут?… — спросил Хаген, подкладывая солдату под голову армейский ранец.
В горле умирающего что-то булькнуло, в груди захрипело, и губы его скривила гримаса боли.
— Отто… Меня зовут Отто…
— Отто?! — Хаген почему-то отодвинулся от лежащего. Волна знобящего холода прошла по телу.
Губы солдата кривились все сильнее. Было видно, что ему очень больно говорить.
— Мы наскочили… минометный расчет… — Бульканье в его горле усиливалось. Но он упрямо продолжал: — Граната решила… исход… Ремер бросил… В ящики попал… Рвануло… Всех на куски. Ремер… Грабе… Меня — в грудь… Я гранату… держал… не успел бросить… В грудь… Взорвалась… Турки… Граната… Турки…
Солдат вдруг задергался. Будто разряд электрического тока вошел в него из земли. Смерть железной рукой принялась скручивать и выкручивать увечное тело. Словно затеяла издевательскую игру перед тем, как прикончить несчастного.
— Отто… Какие турки? — непонимающе спросил Хаген. Он наклонился над умирающим, стараясь услышать то, что пытался произнести солдат. Но во рту у него вдруг заклокотало, и кровавая пена вместо слов выступила наружу, растекшись по лицу безобразной лужей.
XXVI
Хаген закрыл умершему глаза. Его документы лежали в нагрудном кармане.
— Эй, Ульман!… — окликнул он. — Надо собрать у всех наших документы. Черт подери… Не пойму я ничего… Какие еще турки? О чем он говорил?…
Ульман пожал плечами:
— Бред умирающего… Когда даешь дуба, наверное, и не такое можно ляпнуть… — предположил он. Было видно, что Ульману не по себе из-за фляги с водой. Не было смысла сейчас думать об этом. В конце концов, в ухо он получил.
Смысл слов тезки Отто Хагена стал ясен, когда они осмотрели трупы врагов.
— Ты все боялся, что мы с чертями воюем… — отрешенно выговорил Хаген. Он уже преодолел черту, за которой все происходящее в этой ночной вылазке превратилось в кошмарный сон.
— Лучше бы черти. Все равно враги… — Их открытие совершенно его добило.
— Смотри: все какие-то чернявые, лица восточные… — ошарашенно констатировал он, переворачивая одного за другим два изувеченных трупа.
— И нашивки какие-то странные… — не унимался Ульман. — Свастика в ромбике и крылышки. Выходит, они наши?… Отто… с кем мы воевали?
— Какого черта ты орешь, — осадил его Отто. Он старался говорить как можно рассудительнее. Но, черт возьми, была ли хоть щепотка рассудка в том, что происходило вокруг?
— И форма какая-то странная. Такие я у румын видел… — сказал Отто, подобрав армейскую кепку. Эту, с застегнутыми кверху «ушами», ни с какой другой не спутаешь…
Сбоку на кепке был прикреплен отличительный знак. Загнутый полумесяцем кинжал в ножнах. Черт, черт, черт… Лучше бы они действительно воевали с бесами в этой проклятой кромешной степи. Такие значки Отто видел в дивизии у солдат тюркского батальона. Только форма у тех была обычная, немецкая. А этим, минометчикам, видимо, не хватило униформы Вермахта, и их обмундировали в румынское «хаки». Но этот значок ни с чем не спутаешь. Все представители турецкого батальона горделиво носили его как факт принадлежности к магометанскому легиону — «равноправному союзнику Вермахта».
XXVII
В дивизии, на уровне солдат и унтеров — в рядовом, так сказать, звене — «союзников», мягко говоря, недолюбливали. В ротах рассказывали о ненужных, садистски изощренных изуверствах, которые творили союзники с мирным населением. Один из таких рассказов Отто слышал из уст дивизионного сапера — «пионера»[2], как он сам себя называл. Ему довелось участвовать в подготовке так называемой «мертвой партизанской зоны». Это происходило в мае в Белоруссии, под Гомелем. Для расквартировки части в районе из нескольких деревень выбиралась одна. Первое требование — она должна быть расположена на как можно более открытой местности. Вокруг закладывалось несколько минных полей. Для большей надежности все окрестные лесополосы и посадки вырубались силами жителей окрестных деревень. А потом уничтожались и сами окрестные деревни. Так вокруг опорного пункта формировалась «мертвая зона». Чтобы у партизан не было возможности подобраться к частям неожиданно.
Зачисткой «мертвой зоны» и занимались подразделения «восточного легиона», на пару с добровольцами из местных. Инструкции не предписывали строго, что делать с жителями выгоревших дотла домов. Теоретически они могли перебраться к родственникам, проживавшим в сохраненных деревнях. Но родственники отыскивались не у всех, к тому же возрастала угроза того, что местные попросту уйдут лес, пополнив ряды партизан. Большей частью жителей деревень зачищали вместе с их жильем. Командование закрывало глаза на то, что творили «союзники».
А они пользовались своей безнаказанностью вовсю.
— Ведь и убить-то можно по-разному… — добавлял сапер, кивая головой в сторону проходящего мимо легионера. — Эти зверствовали по полной. Обязательно перенасилуют всех женского пола — от девочек до старух. Не брезговали… И так, чтобы мужчины видели… А потом… Огнестрельным почти не пользовались. Как мясники, ножами своими… По локоть руки в кровище у каждого, когда из деревни зачищенной уходили… Хотя деревней назвать это место уже язык не поворачивался. Пепелище, головешки, дым… Ни одной живой души. Собак-то сразу, как вошли в деревню, истребили. Только вороны где-то над головой каркают…
XXVIII
Из-за этого между «равноправными союзниками» и «пятисотыми» даже произошло несколько стычек. Штрафники находились в расположении дивизии всего несколько часов, но фельдфебель Барневиц на пару с Хайгрубером успел сцепиться с несколькими легионерами.
Вскоре Отто и несколько десятков других парней из числа испытуемых, с насупившимися рожами и намотанными на кулаки ремнями, непримиримой стеной выросли напротив такой же многочисленной стены из числа легионеров-магометан. Побоища удалось избежать благодаря вмешательству командиров. К тому же «пятисотый» уже одной ногой был на марше. Поэтому разбирательства устраивать не стали.
Тогда-то Отто и бросились в глаза значки в виде кинжалов на кепках этих солдат. Тогда стоящие напротив, с налитыми кровью глазами, показались ему торговцами с восточного базара, ради съемок какого-то дурацкого фильма выряженными в солдатскую форму. И вот теперь они убивали друг друга всерьез, били, калечили и кромсали своих же союзников в непролазной трясине черноты. И Барневиц, и Хайгрубер уже погрузились в эту трясину навсегда.
И артиллерия утюжила своих же, возвращала прах к праху, методично месила кровавое тесто из мяса, свинца и багровой земли. Десятки и сотни парней — «испытуемых» и «равноправных союзников» — приговорил железный закон в эту ночь. И Отто вдруг показалось, что приговорен и он. И эта кромешная мгла здесь навечно. И день не наступит уже никогда.
Глава 4.
ЖЕЛЕЗОМ И КРОВЬЮ
I
Всего невыносимее — звук Невозможно поверить, что его издают железные зубья, двигаясь по кости человека. Живого человека. Лучше не смотреть туда, в самый угол выцветшей, штопаной-перештопаной палатки полевого медсанбата.
И еще этот одуряющий, перебродивший запах. Вперемешку лекарств, духоты, пота, портянок и крови. Гниения и смерти.
Вжик-вжик… вжик-вжик… Как на козлах — в поселке, возле реки. Там их стояло несколько. Бревна пилили двуручными пилами прямо на берегу, где готовили лес для сплава. С утра это «вжик-вжик» будило Андрея. Потом звук весь день разносился по поселку. Он уже растворялся в гомоне дня и бесконечных детских играх. Терял свою остроту, как притупившиеся зубья пилы. Но утром…
Почему-то острее всего сейчас Андрею думалось про дом. Наверное, еще и по-другому. Палатка хирурга напоминала разделочную в мясном цеху. Андрей, еще маленьким, несколько раз бывал в таком. Тоже в родном поселке. Вместе с отцом он заходил к дяде Проше. Тот был старшим товарищем отца, однополчанином. Вместе рубились в Гражданскую.
Хирург разделывал бойца, как тогда дядя Проша — тощую коровью тушу Каждые выходные и праздники дядя Проша приходил к ним в гости со своей супругой. Тетя Зоя, полная женщина с добрым лицом и большими красными бусами на толстой шее, вытаскивала из сумки и торжественно вручала маме что-то небольшое, но податливое, завернутое в холщевую, в темных пятнах, бумагу Мама благодарила, как-то чересчур уж усердно, и отец все говорил дяде Проше: «Спасибо… спасибо…» Там всегда было одно и то же: кусок красного мяса. С него на чисто вымытые мамой половицы капала красная-красная кровь. Казалось, только маленький Андрей замечал это. Ему хотелось кричать: «Мама, мама, наш пол пачкается кровью!» Ведь если бы он так сделал, отец давно бы его выпорол. А тут он и мама все стояли и твердили свое бесконечное «спасибо»…
