— Дорогу! — кричал Холс, пробиваясь сквозь толпу.
Фербин вытянулся во весь свой рост, шагая размашистым мужским шагом, с высокомерным выражением на лице.
— Да! Прочь с дороги! — кричал он.
Холс отодвинул в сторону двух молодых людей, потом показал на другого:
— Ну-ка, ты, отвяжи двух зверей. Только двух. Быстро!
— Их хозяева поставили меня охранять их, — возразил молодой человек.
— А я говорю — отвяжи. — Холс вытащил свой короткий меч.
Как же они здесь далеки от жизни, подумал Фербин, видя, как расширяются глаза молодого человека и как он принимается дрожащими пальцами отвязывать одного из зверей. Поразиться при виде кауда и испугаться обнаженного меча!
— Ты! — закричал Холс на другого юнца. — А ну помоги ему!
Фербин испытывал гордость за Холса, к которой примешивалась доля зависти — даже некоторая досада, признался он себе. Жаль, что сам он не был таким же энергичным или хотя бы полезным. Пытаясь вспомнить, как выглядел Мунрео, принц обвел взглядом лица собравшихся, числом около двадцати.
— Здесь есть Мунрео? — возвысил голос Фербин, перекрывая шепоток юных схоластов.
— Он ушел с рыцарями, сударь, — сказал кто-то.
Шепоток возобновился. Фербин оглянулся и обвел взглядом лестницу, ведущую на крышу.
— Кто здесь старший? — пролаял он.
Схоласты переглянулись, и скоро вперед вышел высокий парень.
— Я.
— Ты знаешь, что это такое? — спросил Фербин, вытаскивая из кармана два плотных конверта. Снова расширенные глаза, кивки. — Если вы преданы вашему главному схоласту и законному королю, то обязаны ценой своей жизни охранять эту лестницу. Никто больше не должен подняться сюда. И отсюда никого не выпускайте, пока мы здесь.
— Да, сударь.
На лице высокого схоласта поначалу нарисовалось сомнение, но потом он направился к лестнице вместе с двумя однокашниками, где все трое и встали.
— Остальных я прошу отойти туда, — Фербин указал на дальний угол крыши.
Схоласты подчинились, хотя и не без ропота. Фербин повернулся. Холс тем временем снял намордный мешок с одного из каудов и встряхнул его, вываливая содержимое. Животное протестующе вякнуло, но Холс развернул его мордой к ближайшему краю крыши и быстро накинул пустой мешок ему на голову.
— Прошу сделать то же самое с другим, ваше высочество, — сказал он Фербину, направляясь ко все еще привязанному кауду. — Он должен смотреть в ту же сторону, что первый.
Фербин сделал то, о чем просил Холс, начиная все понимать. К горлу подступила тошнота. Два кауда с намордными мешками на головах послушно положили головы на крышу и, видимо, тут же уснули.
Холс успокаивал третьего кауда, похлопывая его по носу и бормоча ласковые слова, хотя его короткий меч был уже приставлен к длинной шее. Затем он резким движением полоснул животное по горлу. Оно дернулось, натянув привязанные поводья, и свалилось на спину. Крылья кауда наполовину раскрылись, потом снова сложились, длинные ноги взбрыкнули. Потом — под потрясенные крики некоторых схоластов — кауд замер. Темная кровь заструилась по пыльной крыше.
Холс отер кровь с меча, вложил его в ножны и, пройдя мимо Фербина, сорвал намордные мешки с двух оставшихся каудов. Те подняли головы, из широких ртов вырвалось низкое ворчание.
— Садитесь, ваше высочество, — сказал Холс. — Постарайтесь, чтобы он не увидел мертвого.
Фербин запрыгнул на ближайшего к нему кауда, устроился понадежнее в седле и пристегнулся. То же самое сделал и Холс. Фербин застегивал на себе куртку, когда его кауд, выгнув длинную кожистую шею, оглянулся и посмотрел на всадника с недоуменным, как показалось Фербину, выражением. Возможно, он наконец осознал, что наездник сменился. Глупость каудов вошла в поговорку. На протяжении поколений из них выбивали начатки разума, прививая взамен послушание и выносливость. Фербин никогда не слышал, чтобы кауд был приучен только к одному наезднику. Он похлопал летучую тварь по морде, подтянул вожжи, потом стукнул ногами по бокам. Животное встало на сильные, длинные ноги и с сухим шуршанием полураспахнуло крылья. Мгновение — и Фербин оказался высоко над головами потрясенных, даже испуганных схоластов.
— Готовы? — прокричал Холс.
— Готов! — откликнулся Фербин.
Они подогнали каудов к краю крыши. Те перемахнули через парапет и одним духом ринулись в воздух, отчего у наездников перехватило дыхание. В это время со стороны лестницы раздались крики. Фербин гикнул — отчасти от страха, отчасти от радости, — когда громадные крылья со щелчком распахнулись и он вместе с каудом начал падать на брусчатку двора двенадцатью этажами ниже. Воздух свистел у него в ушах. Кауд стал выходить из пике, и Фербин почувствовал, как его прижимает к седлу. Он бросил взгляд вбок, на Холса — тот с мрачным лицом натягивал обеими руками вожжи, выравнивая животное. Наконец гигантские звери захлопали крыльями. Послышался далекий треск — вероятно, ружейные выстрелы. Что-то просвистело между каудом Фербина и каудом Холса, но они уже быстро удалялись от схоластерии, летя над полями и реками.
7. ПРИЕМ
Прием состоялся в величественном зале дворца после похорон умершего короля: тот упокоился в семейном мавзолее Хаусков, невдалеке от дальполюсной стороны городских стен. С утра шел дождь, и за высокими окнами большого зала было пасмурно. В зеркальных стенах отражались сотни свечей; король недавно установил во дворце светильники с ламповым камнем и параллельно провел электрическое освещение, но оба оказались не очень надежными. Поэтому Орамен обрадовался, увидев свечи. Свет от них был мягче, и в комнате не пахло вонючими газами от лампового камня.
— Фантиль! — воскликнул Орамен, увидев секретаря двора.
— Да, ваше высочество. — На Фантиле было самое что ни на есть официальное одеяние, отороченное красными траурными лентами. Он низко поклонился при виде принца. — Это самый горестный день в моей жизни. Мы должны надеяться, что он знаменует окончание скорбных времен.
— Мой отец не желал бы ничего иного. — Орамен увидел двоих помощников Фантиля, ждущих за спиной у секретаря: они переминались с ноги на ногу, как дети, которым хочется в туалет. Орамен улыбнулся. — Кажется, вас ждут, Фантиль.
— Позвольте оставить вас, ваше высочество?
— Конечно, — сказал Орамен, отпуская Фантиля, которого ждали его обязанности. День у секретаря, верно, выдался трудный. Сам принц был вполне удовлетворен своими обязанностями — стоять и наблюдать.
В большом, гулком зале, казалось, царила атмосфера облегчения. Орамен лишь недавно начал чувствовать, что такое атмосфера. Как ни удивительно, но именно этому его специально учил Фербин. Прежде Орамен был склонен избегать разговоров о таких абстракциях, как «атмосфера», считая их несущественными, — пусть об этом, за неимением более достойных предметов, разглагольствуют взрослые. Теперь он поумнел и, размышляя о собственной печали, пытался оценить общий эмоциональный настрой подобных собраний.
За прошедшие годы Орамен многому научился у брата. В основном это касалось того, как избежать трепки — чтобы наставники не драли тебя за патлы, чтобы обманутые заемщики не обратились к твоему отцу за получением карточного долга, чтобы разгневанные отцы и мужья, требующие сатисфакции, не добрались до тебя и так далее. Но если говорить об атмосфере, то Фербин преподал младшему брату настоящий урок, а не просто подал плохой пример.
Фербин научил Орамена прислушиваться в таких случаях к собственным ощущениям. Это было нелегко. Чувства нередко переполняли Орамена в непростой светской обстановке, и он пришел к убеждению, что в подобных обстоятельствах испытывает все возможные эмоции (и они тем самым взаимно уничтожаются) или вообще никаких. Бывало иначе — он присутствовал на церемонии или собрании, но так, словно его там не было, чувствуя себя посторонним и непричастным к событию — потеря времени для него самого, малоприятные ощущения для других. Его не сильно мучила неполноценность в светском плане — ведь сыну короля почти все сходит с рук, что и пытался постоянно доказывать Фербин. Но это стало раздражать Орамена, и он знал, что с годами раздражение будет только нарастать. Поэтому он, хоть и был младшим принцем, решил, что надо активнее проявлять себя на церемониях и светских приемах.
Благодаря случайным урокам Фербина Орамен научился достигать внутреннего спокойствия, а потом усиливать те чувства, что оставались, и ориентироваться на них. Поэтому, если недолгое пребывание на светском приеме отчего-то вызывало напряжение, значит, и общая атмосфера на этом собрании была несколько напряженной. Если же он чувствовал себя легко, значит, общая атмосфера была спокойной.
А вот в них, думал Орамен, стоя в большом зале и глядя на собирающихся людей, видна искренняя печаль, смешанная с подспудным опасением: что будет теперь, когда умер великий король (бывший монарх сильно вырос после смерти в глазах подданных, словно становился легендой)? Но замечалось и некоторое возбуждение. Все знали о приготовлениях к атаке на почти беззащитный, как считалось, Делдейн. А следовательно, война — как полагал покойный король, последняя в истории — приближалась к окончанию.
