именно благодаря своему, безразличному во все остальное время к девочке, отцу. Это стоило разговора. И даже стоило того, чтобы вникнуть в его желания. Но точно не во все!
Злость пробилась сквозь усталость и затапливала со страшной скоростью:
— И убери свой букет! Я двадцать лет не могу смотреть на белые розы!
— Ты же понимаешь, что я все равно найду возможность с ней пообщаться. Соцсети все упрощают. Я всего лишь не хочу в обход тебя это делать. Тори, ну, давай по-человечески. Хочешь я тебя подвезу, куда скажешь.
Она покачала головой. У нее нет сил переживать беседы с далёким прошлым, полным боли.
— На твоей машине довезу. Нам нужно поговорить.
"А давит от так же. Мягко, но неотступно", — невольно отмечает женщина. Она всегда поддавалась этому давлению, потому что оно аккуратно миллиметр за миллиметром оттирало человека от его позиции и могло длиться сколь угодно долго, не признавая отдыха и поражения ни на мгновение.
Владимир открыл ей дверь пассажирского сидения. Сам сел за руль ее авто. По-хозяйски поправил положение кресла, зеркала и мягко тронулся с места.
Руки лежали на руле тоже по-хозяйски. Вика опустила взгляд и провалилась в любовь двадцатилетней давности, как потерявший тропинку утопает в болоте. Руки были теми же, что прижимали ее к себе, ласкали, гладили по волосам, держали за пальцы.
Ей снова было 23, ему 35. Они неслись по хайвею на ее подержанном драндулете и болтали.
Время, когда не было никого в мире. Точнее не было никакого другого мира, кроме дороги, его и ее смеха. И сотню раз повторенного: как хорошо, что ты здесь.
А еще поцелуи. Нежные, страстные, обжигающие, обещающие наслаждение, требующие его здесь и сейчас. Да-да, прямо вот тут, на обочине, тут совсем тихо и за сто лет они первые, кто заехал в это безлюдье.
Он стаскивал с нее футболку, целовал грудь, обхватывал губами сосок и сильно втягивал его, до короткого вскрика и тянущих его голову за волосы назад пальцев. Смущал своими откровенными ласками ее неопытность, учил наслаждаться всем многообразием телесной любви. И обязательно в конце целовал в губы, будто подтверждая свои права не только на тело любовницы, но и на ее душу и сердце.
В один из таких приездов, на одной из безлюдных дорог, после одного из танцев любви он ей рассказал, что женат. Через год, в России, он уточнит, кто его жена. А ещё через некоторое время лично согласившаяся принять кандидатку на место помощника тренера в свою школу Наталья Федоровна Ласточкина, на счет которой олимпийских чемпионов в парах было больше, кажется, чем зимних и летних олимпиад вместе взятых, популярно объяснит ей, почему тут Вике Домбровской рады не будут. И она не про свою школу, а про всю Москву. Россия большая, ехала бы ты, девочка, во Владивосток, например. Прекрасный город. Далекий.
Только в 2003, когда она вернётся из Америки с ребенком по фамилии Грин и легендой об американском отце девочки, лёд московских школ фигурного катания дрогнет. Но полностью никогда не растает. Даже сейчас. Сейчас тем более.
— Вов, почему именно сейчас? — единственный вопрос, который Вика задаёт.
— Тори, я уже не очень молод. Полгода назад у меня был инфаркт. И, знаешь, я вдруг понял, что жизнь быстро заканчивается. Внезапно.
Я не претендую ни на что. Ты, в конце концов, права: кто я ей — никто. Но она моя кровь и плоть. Она имеет право наследовать за мной. Я не слишком богат, но я не нищий. Пусть будет честно — между ней и Васькой. Ты знаешь, что Вася женат, у меня уже есть внуки. И все равно не хватает чего-то правильного. Не доделал я для своих детей. Для Васьки тоже, но для нашей девочки — намного больше.
Вика усмехается:
— А золотую жену, Алену Дмитриевну, скинешь за борт? То-то будет радости у щелкоперов "Домбровская оставила без наследства Коршунову". Давненько мы в “желтую прессу” уголька не подбрасывали. Так и позабыть могут, Что шлюха-Домбровская приличного мужика от прекрасной женщины и великого тренера уводила уводом, да не увела.
Мужчина смотрел вперёд на дорогу:
— Она меня не простила, Тори. И я ее не виню.
— Не переживай: меня она тем более не простила. Спасибо, что не уничтожила. Могла бы при большом желании, если бы очень захотела. Так что ты мне чуть не стоил смысла жизни, Вов. Фэйр плей в действии, кажется, проявила твоя благоверная. Даже ни одного моего ребенка не выпилила из борьбы на взлете… Я ее уважаю… больше, чем тебя, мой рыцарь из прошлого.
Навигатор сообщил, что до места осталось 500 метров.
— Я не знаю, что тебе ответить. Ника никогда не интересовалась тем, кто ее отец. Ты, конечно, можешь попробовать влезть к ней через соцсети, но не думаю, что это того стоит. И я не знаю, готова ли я к тому, чтобы ты пришел в ее жизнь… и вернулся в мою. Даже в качестве просто отца моего ребенка.
Автомобиль, тихо шурша шинами, въехал на паркинг.
— Спасибо за услуги водителя, но ничего тебе не обещаю. Даже ещё одного разговора.
Владимир открыл водительскую дверь и, выходя, вдруг спросил:
— Тори, а у тебя кто-то есть?
Домбровская засмеялась:
— Вовка, это не твое дело, во-первых. А, во-вторых, у меня "конвейер чемпионов", ребенок и куча обязательств помимо. Я так себе подхожу для романтических отношений. Прощай, Вов.
Женщина пересела за руль, закрыла дверь, вернула зеркала и сидение на место и поехала парковаться на оплаченный пятачок дома.
Вот что его никак не касалось — это ее личная жизнь. Она вообще никого не касалась, может, разве что Ники. Но даже это не точно.
****
— Мам, а Мила говорит, что ее папа латыш. А мой кто? Русский?
Вика молча чмокает Нику в макушку, но та, кажется, не ждет ответов. Ее просто распирает новыми знаниями, которые она перед сном вываливает на мать без разбора.
— А Мила говорит, что папа ушел, потому что он ее не любит и не хотел, чтоб она рождалась. А мой папа тоже не хотел, чтобы я рождалась?
Тут уж никаких сил выдерживать паузу у матери не остается:
— Да ты что, Ник! Как такое можно думать?! Твой папа очень хотел, чтобы ты была, росла, радовала меня.
— Он хороший, да? — щебечет дочка.
— Конечно, хороший, заечка, — нежно говорит Вика в самое ухо девочке.
Не всякая правда стоит того, чтобы ее произносить. Тем более не каждому.
****
Старый еврей-журналист,
