поощрялось, но даже наоборот — прямо запрещалось. Виктория, а с ней и вся команда, считали, что иерархия, жесткая субординация и разумное распределение прав и обязанностей — единственный путь к успеху. И, пока эта модель взаимоотношений их не подводила, менять они ничего не собирались.
За попытку лишний раз поспорить с тренерами на равных спортсмен изгонялся безжалостно с тренировки на “подумать”. И обычно после первого такого наказания рецидивов не случалось. Случались уходы. Но, как и любое авторитарное государство, демократы в нем не считались великой потерей. Пусть дискутируют с новыми тренерами. Хороших результатов от подобных дискуссий на льду пока Виктория Робертовна не видела. Из ушедших от нее никто ничего толком не добился после. Если не считать успехом первую десятку на чемпионате России. В “Сапфире” это рассматривалось в качестве успеха никогда.
Все ее мальчики, девочки, юноши и девушки, пока они здесь, в стенах спортивного комплекса, важный и ценный материал, из которого потом получатся лучшие из лучших. И не более того. По крайней мере, спортсменам иначе думать не предлагалось, а что на самом деле было на сердцах и в мыслях тренеров, там и должно было оставаться.
****
Осень. За 10 лет до олимпиады
— Никонька, сегодня ты у меня просто умница, — мать чмокает девочку в кончик носа и легонько в губы. Настроение как мыльные пузырьки: легкое до невесомости и радужное.
Рядом крутится Милка. Вся искрящаяся в полный унисон с чувствами Вики:
— А я, а я тоже умница?! — спрашивает она, продолжая чуть подъезжать и отъезжать от тренера. Большущие глазищи смотрят с надеждой и жаждой одобрения, сильнее которых сейчас нет и ничего не будет на земле. Детская жажда похвалы. Откровенная до беспринципности.
— Да, Милаха, и ты умница! — смеется Домбровская
— А где мои поцелуи?! — девочка складывает губы трубочкой и задирает голову вверх.
Нахалка, но такая очаровательная и непосредственная, что невозможно сердиться. Со смехом Виктория чмокает ее так же, как Нику: сначала в кончик носа, потом в подставленные губы. Жизнь искрится еще ярче. И кажется, что где-то совсем рядом пролетает беззаботность детства, слегка задевая женщину своим крылом.
Этот ритуал потом закрепился на годы. В конце особенно удачных и насыщенных тренировок Милка могла подъехать к тренеру и без всякого стесненья сказать: “Где мой поцелуй?!” И практически никогда не получала отказа. Вика любила эту девочку за старательность, легкость, свет, которым некоторых особенно полно одаривает господь бог. В маленькой темноглазой девочке было очень много света. А свет — тоже дар, на нем можно многое создать и построить. Они вдвоем построили Милкину дорогу в большом спорте. На пахоте без просвета, и сиянии легкости.
И только много позже, уже под прицелами камер, Виктория сообразит, насколько неоднозначно могли бы оценить эту невинную игру посторонние, когда в ожидании оценок за чистый до сверкания прокат Мила привычно потянется к ней губами, а Виктория едва успеет заметить сложность ситуации и повернется щекой.
И тогда, кстати, Миле не пришлось ничего объяснять. Она не обиделась, по крайней мере, ничего не сказала по поводу произошедшей ситуации, и никогда больше сама не позволяла себе в публичном пространстве намекать на это вознаграждение. А после и на тренировках все как-то естественно сошло на нет. Девочка взрослела.
В предолимпийском сезоне в Виктории плескалась “Реальная любовь” произвольной Леоновой, перенесясь в неповторимые чувства от проката ее чемпионки. И сжимая девочку в объятиях возле бортика, она сама, забыв обо всем на свете, потянулась с давно привычной похвалой к Жене… И лишь наткнувшись взглядом на яркие губы осознала, что творит. И неловко чмокнула где-то сбоку от подбородка. В тот день ритуал изжил себя и потерял свою власть над ними обеими.
****
— Одна встреча. Одна беседа. Я хочу быть уверена, что с твоим питанием все нормально!
Они идут к машине и Виктория то ли настаивает, то ли умоляет Милу не упираться.
— Да нет у меня никаких проблем с питанием! Я что не могу просто привести себя в форму, чтобы легче было прыгать и вращаться? — Леонова возмущается так, что того и гляди заедет размахивающими руками тренеру по носу.
Вика заводит взгляд к небу, словно вопрошая высшие силы, за что ей такое наказание:
— Ну, считай это прогулкой! — и употребляет последний аргумент, — я нашла тебе Цветаеву. Послушаем в дороге.
Мерное ворчание мотора создает белый шум, умиротворяя спутниц. Автомобиль бежит по городским улицам. Вика нажимает воспроизведение на магнитоле в машине и салон наполняется сильным и узнаваемым голосом грузинской певицы:
А когда — когда-нибудь — как в воду
И тебя потянет — в вечный путь…
Мила сосредотачивается на мелодии представляя как широко и легко под нее будет скользить по льду. Кажется, даже не очень вслушивается в текст:
Пей вино, правь тройкой, пой у Яра,
Синеокою цыганкой будь.
Знай одно: никто тебе не пара —
И бросайся каждому на грудь.
По губам пробегает едва заметная улыбка. Значит текст тоже слышит и понимает. Что-то еще пробегает в этой улыбке. Взрослое, с пониманием сути жизни, ее ухабов.
Знай одно: (твой взгляд широк от жара,
Паруса надулись — добрый путь!)
Знай одно: что завтра будешь старой,
Остальное, доченька, — забудь.
Долго смотрит в пространство и произносит:
— Виктория Робертовна, но… это же страшные стихи.
Вика на секунду отрывается от дороги и бросает заинтересованный взгляд на девушку:
— Почему?
— Она ее как будто выбрасывает, — тихо произносит Мила.
— Или отпускает, — говорит тренер.
— Вы бы такое могли дочери сказать?
Людмила ждет ответа, но ответить, кажется, нечего. После долгого молчания Виктория произносит:
— Это не значит, что я бы была права, не сказав ей.
— И все-таки вы бы ей такого не сказали, — констатирует ее собеседница.
Да, Вика никому из своих девчонок, не то что родной дочери, никогда б не могла сказать то, что сильным голосом пропевалось в салоне. И все же, вряд ли это было бы всегда правильно.
****
Они идут по светлому больничному коридору так же, как идут из тренировочного зала ко льду перед вступлением и ото льда к КиКу после: спортсмен впереди, тренер за его спиной.
— Присядьте и подождите немного, говорит администратор, указывая на места у двери.
— Но нам назначено на 14.00? — отвечает Домбровская, глядя на часы, стрелка которых отмеряет вторую минуту третьего часа.
Пожилая администратор немного недоверчиво смотрит на женщину и бросает:
— Мамаша, не переживайте! Назначено на два примут вас в два с дочкой.
За спиной, всхлипнув от сглатываемого смешка, Милка бормочет:
— Мамаша! Прикольно, я
