Быть ей, молодой и красивой, в любовницах, а нелюбой Евдокии — в законных супругах. Оттого порой, когда уж совсем немочно становилось на сердце, раскидывала Анна карты особым, цыганским раскладом, выискивая в пиках да трефах признаки грядущей болезни. Порою, просыпаясь в пустой своей постели, на мягкой перине, застеленной белоснежною хрустящей простыней, Анна лежала и думала о том, как бы все повернулось, ежели б не существовало Евдокии вовсе…
Мечтания ее были тщеславны и пусты, поскольку все ж была она женщиной разумной, осознававшей, что не позволят бояре Петру подобный брак. Костьми лягут, бунт подымут, но не дадут немке взойти на российский престол.
Однако же мечтания на то и мечтания, чтобы желалось невозможного.
Анне так и засыпалось легче, и отступали непонятные ей самой тоска, и страх, и горечь, которые появлялись после каждого приезда Петра. Спокойно становилось, будто призрачная корона избавляла от всех горестей разом.
Анна знала, что некоторые ее и без того царицей зовут, правда, не от уважения, а с издевкой.
Пускай.
Зависть — темное чувство.
А ревность — и того хуже. И от нее Анна силилась избавиться, заставляя себя повторять, что те, другие, о которых сплетники доносят ей с превеликою охотой, желая побольнее уязвить кукуйскую царицу, ничего-то не значат. О них Петр забывает быстро, а если и вспоминает, то походя.
Анна — дело иное. Сам говорил. И повторял раз за разом, не прося прощения за измены — в том Петр греха не видел, — а желая привязать ее к себе покрепче.
Подарки дарил… слушал… слушался… Анна не торопилась просить многого, хотя матушка и подталкивала неторопливую свою дочь, что, мол, век бабий недолог, сегодня она расцвела, а завтра, глядишь, и зачахла вовсе. Спешить надобно, брать от жизни столько, сколько выйдет, и лучше всего — червонцами золотыми.
Все-то ей мало…
Пансион Петр определил Анне щедрый. И без него деньгами одаривал часто. И не только деньгами — привозили Анне и ткани дорогие, бархаты, аксамиты, шелка драгоценные… шитье и камни… золото, серебро… все для нее, для лю́бой…
Портрет его, опять же, безумных денег стоивший — Анне о том поведали словно по великому секрету.
Шестерик коней на выезд.
Карета.
И шкатулочка вот, звенит простенькая мелодия, переливается. И по озеру зеркальному лебеди плывут да лодочка с фарфоровой девушкой, хрупкой, какой некогда сама Анна была.
Она вновь завела шкатулку и села, слушая музыку…
…только вдруг в ней послышался знакомый шепоток:
— Дай, дай, дай…
С той первой ночи тени возвращались, когда раз в месяц, а то и реже, но случалось, что и чаще. Анна больше не боялась их, напротив, научилась различать их по голосам, по призрачным лицам, в которых столь явно проглядывали знакомые черты.
Дай…
…попроси… посодействуй… передай челобитную, а то и вовсе реши вопросец, пустяковый же, и минуты не займет…
Поначалу просьб было немного, и Анна всякий раз испытывала преогромное стеснение, озвучивая очередную. А Петр хмурился, видать, и без того много досаждали ему с ходатайствами, но кивал, и в самом ближайшем времени проблема человека, порою вовсе Анне незнакомого, разрешалась.
Но чем дальше, тем большего они желали…
…дай, дай, дай…
И Анна пыталась унять матушку, которая повадилась брать с людей деньги за то, чтобы Анна помогла им, но разве ж по ее силам было противостоять Матильде?
— Не будь дурочкой, — приговаривала она, целуя дочь в напудренную щеку. — У тебя появилась такая возможность, которую надо использовать! Как знать, сколько еще царская милость продлится? Слышала я, что он увлекся…
…имена были всякий раз иные, и Анна привычно давила обиду.
— Ну сама посуди, разве ж мы просим чего-то невозможного? Просто справедливости. С местными судейскими иначе никак. Они же все взяточники! И тянут, тянут из приличного человека деньги, пока вовсе до копеечки все не вытянут…
Об этом Анна знала распрекрасно, и сам Петр ей жаловался, что, дескать, вовсе житья не стало от взяточников. Хоть и грозил он им многими карами, да привычка, с годами в кровь въевшаяся, оказалась сильнее страха.
— Мы же и людям поможем, и сами в обиде не останемся… капитал, милая моя, завсегда в жизни пригодится. Бери пример с сестры. Уж она-то знает, как себя с мужчинами вести, а ты, поговаривают, холодна чересчур…
Она замолкала, глядя на Анну с упреком, и девушка не находила, что ей следует ответить. Холодна? Она старалась угодить Петру, что, в общем-то, было несложно. Он был порывист, тороплив и быстро загорался, но столь же быстро удовлетворял эту телесную нужду. Порою Анне казалось, что для него и вовсе не имеет значения, кто с ним пребывает в постели.
— Я понимаю, — матушка, не дождавшись ответа, садилась рядом и брала Анну за руку. Собственные ее ладони были теплы, пышны и мягки. — Он вовсе не тот мужчина, который мог бы увлечь тебя…
В синих глазах ее виделся вопрос, и Анна качала головой: нет, она не столь беспечна, чтобы завести иного любовника. Уж ей-то известен лютый норов Петра. Пусть к другим своим женщинам он и был безразличен, редко задумываясь о том, что у них могут быть мужья, женихи, любовники… но Анна чувствовала, что стоит ей последовать невысказанному совету матушки, и последствия будут ужасны.
Да и не было никого, кто бы привлекал ее.
Разве что Франц Лефорт, но… он и сам был осторожен. И симпатия, некогда возникшая между ними, оставалась исключительно симпатией. В Лефорте Анна видела верного друга и доброго советчика.
— Но, как все мужчины, он безмерно самолюбив, — матушка вздохнула и погладила руку Анны. — И, потешив его самолюбие, ты получишь многое. Польсти ему…
— Матушка! — Разговоры эти становились невыносимы, однако от возражений Анны Матильда отмахнулась.
— Анна, разве я желаю тебе дурного? — она взмахивала руками, всхлипывала в притворном оскорблении. — Не хочешь слушать меня, послушай Модесту, уж она-то скажет…
…и говорила.
Сестрица заглядывала в гости часто, приговаривая, что родительский дом ей все еще родной. Она же взяла за обычай перебирать гардероб сестры, изымая из него платья, которые, по мнению Модесты, уже вышли из моды или же по иным причинам стали нехороши.
Она была утомительна, назойлива и вновь просила, обычно — денег.
Анна давала, хотя ей было жаль расставаться с рублями, тем паче что и сестрица не бедствовала. Любовники были щедры с нею, и оставалось загадкой, куда Модеста девала их подарки.
— Ох, ты не представляешь, сколько это стоит — сохранить красоту.
Модеста усаживалась перед зеркалом Анны и долго, внимательно разглядывала свое лицо. Она выискивала малейшие морщинки, и седые волосы, и пятнышки на коже, каковые стали бы предвестниками скорой старости. Впрочем, до старости Модесте было далеко, о чем Анна ей часто повторяла.
— Время скоротечно, — отмахивалась сестрица, надувая щеки, чтобы разгладить кожу. — И надобно делать все, чтобы его замедлить, а то будет поздно.
С собой Модеста привозила особые настои, мази, кремы и прочие чудодейственные средства, которые призваны были сохранить белизну ее кожи, густоту волос и крепкие зубы. Она делилась с Анной щедро и в такие моменты добрела, становясь сама собой.
— Дура ты, — говорила она беззлобно, накладывая на лицо темно-зеленую, густую, как глина, мазь. — Я бы на твоем месте…
Модеста жмурилась.
А ведь бывала она на месте Анны, пусть и помалкивала о том. Сколько раз случалось ей увлечь царя? Анна и желала, и не желала знать ответ на этот вопрос. Да и какая разница, если к ней Петр возвращался, а о Модесте вряд ли помнил!
— Не хмурься, от этого морщины появляются. Ты все-то при доме, при матушке, при хозяйстве… если и выезжаешь, то редко. А надо бы чаще, чтоб говорили о тебе. Покажи, кто ты есть…
Самой бы это понять.
Дочь неудачного виноторговца?
Кукуйская царица? Та, в чьей воле решить многие проблемы чужих неинтересных ей людей?
Любовница, задержавшаяся подле Петра дольше прочих?
Несчастная женщина?
Модеста, узнай о подобных ее мыслях, рассмеялась бы. У нее все-то просто: жить надо красиво, с шиком, себя не щадя и других не жалея.