Она достала серебряный портсигар, явно старый, хотя и не настолько, чтобы считаться старинным. На крышке его Игнат рассмотрел Кремль и звезды, а под крышкой — вязь дарственной надписи.
— Супруга моего, — пояснила Луиза Арнольдовна, — наградили его как-то… а он не курил. Я же пристрастилась, до сих пор не могу избавиться от этой привычки.
Сигареты были дешевыми, с терпким едким дымом, который никак не увязывался с роскошной обстановкой ресторана.
— Что же до дела, то все было просто. Я составила завещание и распорядилась копию им отослать. В случае моей смерти все мое движимое и недвижимое имущество отходило бы церкви. А Оленьке выплачивалась бы ежемесячная рента… небольшая. Она не позволила бы моей дочери нищенствовать, но и не удовлетворила бы запросов ее муженька.
Умно! Организация — не конкретный человек, которого можно устранить, решив тем самым проблему. Да и оспорить завещание — вряд ли бы у них это вышло. Церковь умеет защищать свои интересы.
— Он разозлился?
— Пришел в ярость, — Луиза Арнольдовна коснулась брови. — Заявился ко мне… обозвал меня полоумной старухой, которой давно пора на кладбище. Я ответила, что в моем возрасте смешно бояться кладбища. И я готова предстать перед Богом… но это вряд ли решит его собственные проблемы.
О да, с таким завещанием Перевертень оставался бы нищим, еще и обязанным содержать жену и ребенка. Обидно, когда такая ставка не играет.
— Эта злобная сволочь пригрозила, что в таком случае я дочь больше не увижу. Он не позволит ей уйти… и он сдержал слово. Четыре года понадобилось, чтобы моя дурочка прозрела. Нет, если бы не те происшествия, я, пожалуй, не выдержала бы, сдалась. Но всякий раз, когда он мне звонил и предлагал помириться с Оленькой, я вспоминала морг и несчастную Евдокию.
Все-таки сила воли у Луизы Арнольдовны была потрясающая.
— Потом он пытался шантажировать нас ребенком… сначала отказался давать дочери развод, потребовал установить опеку над Светланой. А Оленька согласилась… она была стрекозой по натуре, легкой девочкой, которая привыкла к легкой жизни и с радостью вырвалась из клетки. Ее ужасала сама мысль о том, чтобы вернуться к нему. И эта затея провалилась… нет, мы поддерживали отношения, но — дистанционно. Отправляли им подарки, иногда — деньги, но небольшие суммы. Естественно, я постаралась как можно быстрее пристроить Оленьку в хорошие руки. Не считайте меня чудовищем, я люблю дочь, но понимаю, насколько она беспомощна в подобных вопросах.
Игнат уверил, что чудовищем ее он вовсе не считает, и Луиза Арнольдовна продолжила рассказ:
— У Оленьки все замечательно сложилось. Ее второй супруг оказался весьма ответственным человеком, ко всему прочему совсем не глупым и способным зарабатывать.
В ее устах эта черта являлась главным достоинством.
— Дела его как-то быстро пошли в гору, что, как понимаете, не могло меня не радовать. Появились дети… увы, Оленька совершенно ничего не желала слушать, полагая, что сама знает, как их воспитывать. И в результате мне приходится заниматься внуками, а они крайне избалованы и беспомощны. Но я не об этом… К сожалению, Федор два года тому назад умер, и мы с Оленькой вновь поругались. Дело в том, что Федор оставил бо́льшую часть своего состояния, включая контрольный пакет акций его холдинга, мне, а Оленьке такое положение вещей казалось несправедливым.
Бедняга наверняка решила, что уж теперь-то она вырвется на свободу.
— Не подумайте, он не оставил Оленьку без гроша в кармане. Ей было определено содержание, весьма и весьма приличное.
Но кусок, отошедший любезной Луизе Арнольдовне, был всяко жирнее.
— Акции Оленька бы продала, ей сразу после его смерти сделали предложение, показавшееся моей дурочке выгодным. А я не разрешила… ну, да не в том суть. Оленька вновь поступила, как в прошлый раз, — прекратила со мной всяческое общение. Конечно, теперь у нее имелись деньги, которые изрядно облегчали ей жизнь. Я не вмешивалась. Хочется ей поиграть в самостоятельность — пусть, вреда особого не будет. Она не была злой девочкой, скорее… вела себя, как подросток, на волю вырвавшийся. Вечеринки какие-то, подруги сомнительные… клубы…
Луизе Арнольдовне наверняка докладывали о каждом шаге дочери, но пока дражайшая Оленька не преступила некую черту, существовавшую сугубо в воображении ее матери, та не вмешивалась.
— И вдруг все разом прекратилось. Мне это показалось крайне подозрительным, и я все же осмелилась нанести ей визит.
Она с раздражением бросила окурок в пепельницу.
— Оленька вновь связалась с этим типом! Представляете?! Столько лет прошло, а он… конечно, богатая вдова, пусть и не столь богатая, какою могла бы быть, но всяко уж имеющая больше его. Конечно, он защитил свою диссертацию. И специалистом стал. По готическому роману… кому сейчас нужны специалисты по готическому роману? Я пыталась с ней поговорить… но — нет! Я ничего не понимаю. Я разлучила их души в прошлом и теперь опять «мешаю жить», но — не выйдет. У Оленьки есть свой источник дохода, и… я отступила. Честно говоря, я опасалась, что он подобьет мою дурочку на брак, а там и овдовеет. Но все вышло иначе… он вдруг уехал, вроде бы лекции читать. А она — умерла.
Голос Луизы Арнольдовны дрогнул, впрочем, лишь чуткое ухо могло бы уловить ее изменившийся тон.
— И смерть-то глупая… нелепая… знаете, если бы они поженились, я бы решила, что именно этот человек виноват во всем, настолько все странно было… она упала с лестницы и сломала шею. Тысячи людей падают с лестниц, лечат переломы, конечно, но остаются живы. А Оленька — шею сломала.
Интересно, почему-то Игнат, услышав о смерти супруги Перевертня, решил, что дело было в болезни. Инфаркт, инсульт или простуда, давшая осложнения, что-то такое, донельзя обыкновенное.
А тут вдруг падение с лестницы.
— Он ничего не выиграл от этой смерти. Да, Светлана могла претендовать на часть имущества, она и попыталась, явилась ко мне с требованием своей доли. И я пошла ей навстречу. У девочки есть характер. Ее, в отличие от Виолы и Германа, жизнь не баловала. Конечно, она хамовата и необразованна, но… я думаю, мы поладим.
— Вы подарили ей квартиру не потому, что желали выкупить шкатулку? — уточнил Герман.
— Конечно, нет. Более того, я вам скажу, что я этой шкатулки и в глаза не видела! Я велела обыскать Оленькин дом и, если бы обнаружила там шкатулку, вернула бы ее. Не сомневайтесь. Я не желаю иметь ничего общего с тем ужасным человеком!
Который тоже весьма своевременно отправился в мир иной.
А призрак шкатулки — остался.
Существовала ли она вообще? И Луиза Арнольдовна, словно догадавшись о мыслях Игната, повторила их вслух:
— Я даже сомневаюсь, существовала ли она. Понимаете, такая… неординарная вещь появляется вдруг, фактически из ниоткуда. Оленька прежде не упоминала о шкатулке, даже когда пыталась защитить супруга… тогда еще — супруга. Она говорила, какой он добрый, ласковый, понимающий, талантливый. Что он вот-вот диссертацию защитит. Что на работе его ценят безумно, что… тысячу аргументов приводила, но ни слова о шкатулке, которая, как выяснилось, была семейной реликвией.
Действительно, престранное обстоятельство.
— И меня вдруг обвиняют в похищении этой самой реликвии, — Луиза Арнольдовна вздохнула. — Зачем? Денег у меня более чем достаточно. Я не коллекционер-фанатик. И не стремлюсь позолотить свои родовые корни. Меня устраивает собственное пролетарское происхождение, а все эти… игрища вокруг истории кажутся мне смешными.
Но Перевертень был уверен, что шкатулка осталась у Оленьки.
Вернее, о чем именно думал Перевертень, узнать не получится уже. По словам Светланы, отец ее был бессребреником и личностью, к жизни не приспособленной. А вот Луиза Арнольдовна утверждает совсем иное…
И кому верить?
Или — обеим?
Игнату случалось встречать в жизни людей, которые имели несколько лиц. Но вновь все упирается в шкатулку.
— Если вдруг надумаете навестить нас, буду рада, — Луиза Арнольдовна протянула ему визитку. — Только, умоляю, смените портного. Ваша манера одеваться… отвратительна!
Эта женщина влекла к себе Петра. Анна отличалась не только от смиренной, тихой Евдокии, которая жила, казалось бы, одним желанием — угодить мужу, — но и от всех прочих женщин, с которыми Петра сводила судьба. И он, зная за собой беспокойство, неспособность испытывать сколь бы то ни было продолжительную приязнь, ждал, когда утихнет это новое болезненное чувство в груди.
— Завел себе немку… — привычно ворчала матушка, качая головой.
Пожалуй, сейчас она, как никогда прежде, походила на престарелую медведиху, оправдывая данное ей в народе прозвище. И седина в волосах, которые нет-нет да и выбивались из-под черного платка, печалила Петра так же, как и внезапные приступы слабости, все чаще одолевавшие Наталью Кирилловну.
