В дверь звонят. Иду открывать, как понимаете, в состоянии крайнего раздражения.
Передо мной некая дама, в белом банном халате, в разномастных пластиковых бигуди, лицо в креме цвета водорослей, в руках мой… бумажный кораблик!
— Тут газом пахнет! — говорит она.
Спокойно идёт на кухню и перекрывает кран.
— Повнимательнее нужно быть, парень, мог так тут и остаться.
— Благодарю вас, мадам, стану менее рассеянным. Позже.
— Так это вы вот это написали? Не могли, что ли, отправить его как остальные, по почте?
— Но, как же вы его заполучили?
— Вот уж невидаль какая, да самым что ни на есть обычным способом, через кран в ванной, как же ещё… Я живу в корпусе С.
— Но я же доверил его Эн.
— Ты это… о загрязнении окружающей среды? Вижу стол накрыт, ждёте что ли кого-то?
— Кого-то жду.
— Да, полночь уж почти.
— То-то и оно, что почти, ещё четверть часа есть..
— И что же вы приготовили?
— Пока ничего, думал, придёт она и выберет, чем на кухне мне заниматься.
— Значит даму пригласили, на ужин… И даже к полуночи не решили, предложить ли сало ей иль саму свинку! Да, уж, субъект вы ещё тот!
— Среди себе подобных, не так уж и плох.
— Послушайте, я итальянка и у меня осталось немного ризотто с мозгами. Пойду-ка, принесу его вам.
— Ризотто! С мозгами! Это же моё любимое блюдо!
— Вот и отлично!
— А сделали-то вы его хотя бы не случайно?
— Что значит случайно? Приготовила, потому что оно мне тоже нравится, что в том особенного?
— Нет, ничего… так, просто мысль одна…
— Хорошо, скоро вернусь с ризотто. Принесу его горячим, вам останется только лакомиться. А вы уверены, что она будет через четверть часа?
— Да, она придёт… Спасибо, вы прелесть.
— Вовсе не прелесть, просто взглянуть хотелось на рожу типа, приславшего по сточной трубе письмо, с размытым текстом, один только адрес отправителя и читается.
— Сказал же я вам, что доверил его Эн.
— Ну, да! А я пришла сюда по телексу!
— Так вы не прочли послание моё?
— Говорила же вам, что в нём ни черта не усечь!
— Ну, хорошо. Странно всё ж таки, я ведь его в целлофан… и потом, ризотто это… я о нём говорил.
— Всё-ё-ё ж таки! Мсье находит странным то, что нельзя прочесть какую-то писульку, плюхнувшуюся в мою ванну с раствором морской соли, скрывавшуюся там, пока не сбежит вся вода и не откроется мне своими размокшими останками! Но отправлять своё послание по водам реки… без конверта… и без марки мсье находит нормальным! Дуракам везёт, письмо достаётся-таки простофиле, в данном случае мне, мсье ж разочарован, что волшебное послание его оказалось нечитаемым. Ну, ей богу! Так, иду за ризотто!
Полночь, без десяти минут, в студию мою вновь хлынул входной звонок.
— Ну, наконец! — вскричал я про себя.
Лечу к двери, открываю, снова соседка, с полной до краёв любимым моим блюдом супницей на вытянутых руках.
— Ну, вот, нежный мой мечтатель… Терпеливому достаётся всё, как говаривал Наполеон.
— Так говорил Наполеон?
— Да, перед Финксом.
— Сфинксом. Хотя это неважно. Разве не говорил он: «С высоты сих пирамид наблюдают за нами сорок веков»?
— А что, это не один чёрт?
— Как вам угодно… только отчего же это вы так разлюбезничались, угощаете меня таким роскошным блюдом?
— Всё равно собиралась выбросить его!
— Что ж, поступок добрый и, главное, честный.
Она оставляет меня с дымящим ризотто и слегка очищенными от паров шампанского мыслями наедине. Последние несколько минут надежды перед фатальной расплатой по долгам… «Я жду тебя до полуночи, а после всё в тартарары», как пел Джонни!
Будем надеяться, что манна небесная обернётся для меня не слишком холодным душем, а не то жаль будет по-настоящему!
Нож гильотины заскользил вниз. Сожрав тонну ризотто в одиночку, я запил всё бутылью варварского напитка. Проверял закон сообщающихся сосудов — чем бутыль опорожняется сильней, тем наполненным более становлюсь я. Проверку завершил литром вина из горлышка. Голова моя покатилась по столу, она продолжала разговор с отсутствующей приглашенною моей, как если бы делала сие каждодневно, хотя вовсе и не слушалась меня. С собою я не покончил, заявляю вам, что не заслуживает она того, а ризотто примирило таки меня с жизнью.
Уснул пресыщенным, студию сильно качало по килю, словно хрупкое судёнышко в океане алкоголя, я мучился от морской болезни, от существования, как такового, от любви к ней. Мысленно лепетал я нечто похожее на просьбу, всплывавшую смутным подобием финала из «All you need is love», чтобы утешить себя. В конце концов, признал я, что лепет тот «больше походил на собачий вой, и не прекращался он всю ночь».
Просьба: «Если однажды, в ходе поиска схорона осколков прошлого, в ходе немыслимого извива или же насильной остановки мыслей случится тебе вновь искать меня, подсказываю мысленно, что я всё ещё внутри ледяного шара и, если ты перевернёшь меня, море снежинок падёт к ногам моим. Ты можешь отыскать меня в любой сувенирной лавке, за скромную сумму в два доллара. Не стесняйся, бери. Да я чудной, но сильный… и вот ведь как… ты не знаешь, чего проморгаешь!»
Шёл пост, преклонил колено пред алтарём храма Святого Мартина и я. Викарий, в нимбе небесного, золотисто-коричневого света, льющегося сквозь розарий возвышавшегося за спинами певчих витража, торжественно вскрывает ковчег и извлекает из него дароносицу:
— Sanctus, sanctus, sanctus!
— Domine deus sabaoth! — вторю и я, словно некую «Абракадабру». Забываю только осенить себя при том подобающим моменту крестным знамением, а посему викарий искоса одаривает меня неистовым взглядом. Выхватываю тут же я бретонскую волынку свою и, чтоб заполучить прощение себе, живо её на него же и наставляю. Вера моя возносит и ослепляет меня, и ничто не в силах остановить меня — танцую и с ноги на ногу прыгаю я по ступеням алтаря, разум мой стелется в парах мессианского вина, раздаются звуки трещотки вдруг, да так похоже на утиные призывы: кррр кррр!.. припоминаю даже, что я уж не мальчик из церковного хора и понимаю, что это сон, не более того, а если хочу уверовать в тот сон, значит вот-вот проснусь… Потому как трещотку слышу наяву. Привожу в действие автофокусировку мыслей своих… Ну, вот и я, а это… звонок в дверь! Наконец-то, сейчас всего лишь восемь часов!
Сквозь туман, напичканный крошками ризотто, тащусь, облокотив веки на желудок, к входной двери. Открываю и оказываюсь нос к носу с некой дамой, в строгом аглицком, бежевого твида с каштановым узором костюме, шёлковой шоколадного цвета блузе, левой рукой, на высоте моей головы, опиравшейся о косяк двери, кулаком правой же, что твой матрос о стойку портового бара — в бедро.
Спрашиваю, надменно и безо всякого интереса её: «Да? И что надо?»
— Что ты несёшь, олух? Ты видел меня не далее как вчера, я пришла за моей супницей.
Смотрю на неё недоверчиво:
— Вы та самая дама, из вчерашнего вечера?
— Самая, что ни на есть она. А кто ж я по-твоему: пресвятая дева?
И зашлась смехом, вмиг превратившим леди, чай пившую с мизинцем на отлёте, в торговку рыбой. Её колье из янтаря, каждый камень величиной с куриное яйцо, моталось, побрякивая словно погремушка.
— А я принял вас за королеву Фабиолу.
— Похожа на неё, что ли? Да, не всё ли равно, спишь-то ты крепко, я вот уж минут пять, как звоню.
— Но всего лишь восемь часов, да и воскресенье. К тому же сегодня день поминовения усопших, значит у меня день отдохновенья.
— Надо же, а мне супница моя нужна. Ризотто-то моё, как тебе?
— Экстра, лучшее из того, что пробовал когда-то, даже маминого. Проглотил всё как свинтус, спасибо большое.
— Если я правильно поняла, она не пришла, так?
— Ну, да…
— Позвонила?
— Нет.
— У тебя есть номер её телефона?
— Нет.
— Забудь всё! Чао, парниша…
И перед тем, как сгинуть в проёме лестничного колодца навовсе, бросила мне:
— Эй, вздумаешь спрашивать обо мне, зовусь Пьереттой я…
Нечто схожее с «Жюльен» смиренно промямлил в ответ и я.
— Пока, Жюльен!
Спать ложиться я не стал. Оделся и пошёл на кладбище, свидеться с родителями. Они-то уж точно не забывали о днях рождения моего.
Приди непреходящая гостья моя накануне, я бы предложил ей позировать, осмелился и преподнёс бы ей сей сюрприз. Упёк бы красоту её в полотно, пусть даже и ускользнула бы она с последним мазком кисти. Непременно отыскал бы в глубине души таланты, её обаянию обязанные. Воспользовался бы случаем тем и раз и навсегда обил бы стены комнаты своей аурой её. Но любимица моя вновь надула меня и не явилась. Так вот, вместо того, чтобы предаться познанию искусства надувательства, удвоил я усилия свои к обретению навыков ремесла мечты моей: принялся я рисовать. Оттачивал карандашный штрих, чтобы стать лучшим из лучших к приходу её, готовой к наброску портрета и увековечивания на полотне. Даже позабыл про мимолётный миг отчаяния, случившийся со мной накануне. Умереть казалось так просто, что чувствовал себя я способным сделать это в любой момент, случись вновь оказаться мне в настроении том и при тех же обстоятельствах. Дожидаясь того, я и живу. Спасибо тебе, Пьеретта!
