главным открывателем реки. Разговор потерял для Петра Васильевича приятный смысл дорогих воспоминаний. Повеяло службой, штабной склокой. Он предполагал в знаменитом собеседнике сочувствие к делу, а не попытки столкнуть между собой личности, и поэтому был вполне откровенен. Он еще не в силах был сразу перемениться. Ведь суть в открытии. А первым, кстати, матрос Конев заметил и догадался, что это Амур.
Но самолюбие давало себя знать иногда и Казакевичу. Разжечь его можно.
— Вы созданы для Приморского края. Так будьте его создателем. Вы там все начинали. И что же вы молчали до сих пор? Это же ваше, и только ваше, открытие. Вы первый вошли в реку. А все приписано Невельскому, все только ему и ему. Не весь же мир клином на нем сошелся.
Казакевич чувствовал, как самолюбие его разогрето и оживает. В самом деле, конечно, он не рядовой участник открытия, о котором теперь не любят говорить, хотя всеми признано. Оно не очень-то в чести, и так будет, пока Врангель не умрет. Только тогда прекратится это глушение интереса к подвигам на парусном бриге, совершаемое баронами и их подручными. Посылая Казакевича, назначая его командующим эскадрой, Врангель не мог уж более молчать и делать вид, что там ничего не создано и значительного не совершено, и он признавал открытие и отдавал должное открывателю, но признавал им лишь Казакевича… Ко времени ли все это?
Петр Васильевич и сам сух и жёсток и не склонен к сентиментам, знает службу и штабы. Но не желает, чтобы его путали и сбивали с толку.
— В Соединенных Штатах, ваше высокопревосходительство, мне пришлось слышать, что у всех великих открывателей одна судьба, как и у их открытий. Первое мнение общества при известии о совершенном открытии — что открытия никакого не было, что все это давно известно и не ново и такого открытия не может быть. Спустя время общество составляет новое мнение, что открытие было, но не имеет значения. Спустя годы — третье, и уже окончательное, мнение: открытие сделано, имеет значение, но не он открыл. У нас могут придумать, желая скомпрометировать персону открывателя, еще и четвертое колено в степенях почетного призвания: открытие сделано, но незаконно.
Вид Врангеля достойный. Он обнаруживает, что не принял за свой счет, пустил мимо ушей.
Все, что можно оговорить в Петербурге о делах такой далекой новой окраины, было оговорено. Точнее, сделали вид, что решили, так как оба знали, что, отсюда глядя и рассуждая здесь, решить ничего нельзя. Как говаривал в молодости Фердичка, «новоиспеченный» молодой контр-адмирал отправился восвояси.
«Все же он не таков, какой там нужен, — полагал Врангель, — каким должен быть там губернатор и командующий эскадрой! Это все не то, что надо».
Глава 8
ДОЛГОЖДАННАЯ ВСТРЕЧА С ВЕРОЙ
Заслышав шаги на террасе, вышла Вера, с тяжелой светлой косой, а за ней Наташа, тоньше сестры и еще свежей, в узких очках, посаженных на кончик носа, словно чтобы скрыть привлекательность; палец зажат в книге — видимо, читала вслух.
Такая коса у Веры, вот вырастила! Одета совсем просто, уж очень по-домашнему, не ждала, или из суеверия, не желая принаряжаться, мол, вдруг что-то будет не так. Жучка тявкнула разок и смутилась, завизжала радостно — видно, узнала.
— Что у вас дом пустой? — с деланной дутостью молвил Алексей, а брови его поползли вверх и щеки расплылись в глупой радости.
— Алешка! — вырвалось у Веры, прочитавшей его чувства с первого взгляда.
— Три года, тебе девятнадцать лет, какая красавица стала! А была как цыпленок.
Вера приняла из его рук букет роз, отдала сестре и так охватила Алексея, что повисла на руках.
— Что ты принес такие колючки, — насмешливо сказала Наташа, — ты же не признавал цветов!
— Нигилисточка моя, — поцеловал ее в щеку Алексей. — Краличка червённая…
— Ты нам изменил? — хмурясь сказала Наташа, повернулась и ушла за водой.
— Пойдем в сад! — ласково молвила Вера. Он такой вызревший, сильный, настоящий мужчина, покоритель всех морей и океанов. — О-о, Лешка! Это же ты! Но как не ты…
— И это ты! И как не ты!.. Слушай, как жалко…
В саду полегла антоновская яблоня; на подпорах, как бревно на козлах, а ветви все в цвету. Рвал тут когда-то Алеша осенью антоновку и ел, кислую, и вкусно было.
Дом Керженцевых на Васильевском острове, с садом, двором, конюшнями и каретником.
Весенний сад. Здесь, в доме своей юной любви, Алексей почувствовал себя как солдат, возвратившийся после сражений, грабежей и походной жизни к собственным детям. В отличие от такого любящего отца, руки Алексея еще не замараны кровью. Но повидал много, жизнь приучила ко всему.
Как открывалась за морем панорама зеленого острова, парков, портов, церквей и яхт, как ему мерещились, сквозь силуэты городов и лесов, юность Энн, а здесь его собственная, так дорогая ему жизнь, здесь все лучшее, что у него было.
Он смотрел в глаза и на легкие скулы Веры и постыдился мелькнувших воспоминаний. Она была так хороша, что, казалось, добивала своей прелестью то, с чем он сам не мог совладать. А не тень ли скользнула у Веры, не смутилась ли в догадке? Девичий ум чуток и все ловит. Догадаться не трудно. Причина одна во всех распутьях. Но не может быть, нет. И для Алексея такие предположения унизительны. Она стала умней, насмотрелась на людские страдания и наслушалась.
В радости Вера готова была схватить сейчас Лешу и толкнуть на ворох сухой травы, согнанной граблями.
Когда поднимались обратно на крыльцо, Алексей с неприязнью подумал о себе, что переменился, раньше не смел бы, а теперь смотрит на нее не по-прежнему, стал слишком прожжен и опытен. Но с ней и тени, и цветы, и моря, и далекие лица гасли, тускнели, все исчезало в памяти. Становишься собой, пьешь дыхание земли.
В комнате сестра поставила букет на круглом столике напротив открытой в сад двери. А самой нет. Красные розы в желтой вазе. В глазах Веры радость, что не надо объясняться, все оказалось расшифрованным.
— А Наташка права… Ты же не признавал дарить цветы?
Не помолвленный, не объявленный как жених, без клятв и принятых обычаев благородства, он ушел в плаванье и оставил ее без поддержки традициями, без опоры в святости народных устоев, исчезнув в туманах морей, возложив на нее, еще не окрепшую, всю тягость одиночества и ответственности за ее положение в семье и в обществе.
И вот он явился