ведь американский гражданин, мать твою, лежачий полицейский, изнемождённый ублюдок!
Какой же ты изнемождённый ублюдок.
Понимание ублюдочной изнемождённости заставляет меня встать. Волна странного вдохновения вот-вот нахлынет и утопит мученика. А пока я иду и даже не падаю. Сколько сил может дать онемелость психики, умноженная надвое!
Опять падаю. Я уже и не знаю, за что держаться в этом ветхом мирке! Какой же это, блять, ничтожный мир!
Удивительно, но вместо того, чтобы упасть, я стою на ногах. Назло своему ничтожеству, назло им, назло всей вселенной, которая смотрит на меня (ты ведь смотришь на меня, детка?)
Ты блять смотришь и не видишь. Я стою и я не вижу. Все мы иногда не видим, но не заметить окровавленную младенческую кровать − скольких усилий это стоит?
Не заметить кровь на комфортабельной подушечке, на которой умереть одно удовольствие.
Какая же я ничтожная мразь. Что я сказал? Что я подумал? Какая комфортабельная подушечка? Какое удовольствие?
Господи боже мой, что со мной происходит? Меня трясёт? Я не могу? Я боюсь?
Чего я не знаю? Чего я не знаю? Как же я хочу знать − всё и сразу − но, может быть, я чего-то не знаю? Какие же все они твари. Какая же я тварь. И из какой субстанции состоит вселенная, я тоже знаю.
Я всё знаю.
А на столе кто-то забыл пушку. Кто-то очень забывчивый, расстёгивая ширинку своих штанов, позабыл на столе пушку.
Эта пушка… Такая же, как у Джека. Такая же, как и все другие пушки. Если её взять и нажать на курок, предварительно нацелив на человека, он со стопроцентной вероятностью умрёт. Вот так люди и засыпают на песочке возле своих любимых. Вот так люди и встречаются со своими любимыми − нажимаешь на курок − и безмерная катарсическая радость, не знающая предела:
«Спасибо тебе»
«Да не за что!»
Ты берёшь её в руку и говоришь им, что они суки, прямо в лицо. И они даже не отвечают, даже не отнекиваются, потому что они лежат в кроватке с пробитой головой и им нечем отнекиваться; потому что они твари вселенского масштаба, мясники, террористы, которые заставляют тебя трястись.
Дрожащая рука взяла пистолет. Другая рука сделала что-то по привычке. Глаза посмотрели в окно. Ноги пошли за дверь. И вселенский покой, вселенская уверенность и ни йоты «биполярки» в крови. Только вселенский покой.
Я знаю о них всё. Я видел их всегда. Я знаю их наизусть и люблю их беспричинной любовью за то, что они сделали.
«Они убили её!»
Я посмотрел в окно и направился к двери.
«Они прострелили голову младенцу!»
Я был взбешён.
«Они изнасиловали её!»
Я открыл дверь.
«Они убили его.»
Я вышел.
«Они убили их всех.»
Я улыбаюсь им.
«Какие же они твари!»
Один из них, с костылём, посмотрел на меня.
«А ты самая особенная из них»
самая особенная из них
в ужасе закричала и постучала по спинам.
Два пистолета на каждую руку я направил в него одного.
Я не обращал внимания на подскочивших гидр, пока не застрелял его до дыр. Его одного. Я стрелял, пока в нём не образовались дыры.
Когда две поднятые твари сообразили, когда достали оружие и начали стрелять, я направил своё в каждого из них и выделил по пуле на каждого. Я выделил по куску металла на каждого, но этого оказалось недостаточно. Оба лежали. Оба ждали контрольного. Я дал им по контрольному.
«Убийцы!»
И больше они не ждали контрольного.
Вдруг стало как-то непривычно тихо. Все трое были прошиты. Все трое были размяты. Все трое спали. Все так безмятежно, так безмолвно спали, что вдруг стало страшно. И палёные кости Тары, и тело мужа-саудита, и разверзшийся с костылём Питт, и добрый Том, и сговорчивый Джимми − все спали. Не хватало только маленького Ахмеда, но и он скоро придёт.
А я только дрожал, как побитая собака, созерцая тело Питта. И вдруг мои глаза неожиданно скольнули на боль. Это правая нога истекала кровью.
Теперь я лежал на песке среди всех них и созерцал небо:
«Что же я наделал?»
Солнце Саудовской Аравии жарило меня на медленном огне, и я у него спрашивал:
«Зачем они здесь?»
Такое яркое, болезненное солнце. Оно спрашивало меня:
«Зачем вы здесь?»
Такое жёлтое, жёлтое солнце. Болело и жалило, как змея. Ядовито насмехалось. Колко двигалось по небосводу за считанные секунды и темнело. Оно спрашивало нас:
«Зачем вы все здесь?»
А я только стоял глазами кверху и пялился на своего обезвоживающего, неумолимого и навсегда уходящего мучителя. Теперь я знал, что ему от нас больше ничего не нужно. У него было лишь одно требование к нам − руины человеческого достоинства. И все мы выполняли это требование.
Часть третья
31. МЁРТВАЯ ТОЧКА
Стены действительно могут свести человека с ума.
«Они положили ждать и терпеть. Им оставалось ещё семь лет; а до тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия! Но он воскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим, а она − она ведь и жила только одною его жизнью!»
Десять лет в одиночной камере не казались ему бесконечными. Не казались и долгими. Они казались ему до невозможности замкнутыми, до крайности невозможными и до краёв умерщвлённо-сырыми.
«Семь лет, только семь лет!»
Десятилетний срок существовал вне рамок чувственного восприятия Джека. Он просто непрерывно болел, как продолговатый геморрой.
«В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достаётся, что её надо ещё дорого купить, заплатить за неё великим, будущим подвигом…»
Джек каждый день платил Богу налоги. Каждый прожитый здесь год множился на три, а осознание десятилетия, которое он здесь терял, возводило страдание в куб − такой же, как эта камера, но Богу было мало, и в наказание за малость срока, полученного им, он забирал все его мысли, поглощал сознание и каждый божий день заводил в нём одну и ту же пластинку.
«Но тут уж начинается новая история, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью.»
В его голове раздались выстрелы. Вслед за ними всегда исходили кровью и ломкой люди; вслед за ними всегда рушились города;
