Киселёв вознамерился своим министерством учинить образцовые еврейские колонии и тем самым положить «начало, может быть, огромного поселения сего народа», для чего основывал, одну за другой, колонии в Екатеринославской губернии на хороших почвах, при изобилии воды, при реках и речках, с отличными пастбищами и сенокосами, – и очень надеялся, что новым колонистам передадут свой превосходный опыт немецкие колонисты (хотя трудно было находить из них желающих приселяться к еврейским колониям, решили держать их на жаловании). Новые и новые ассигнования текли на эти будущие образцовые колонии, и прощались им все виды недоимок. На второй год поселения от еврейской семьи требовалось: огород и одна засеянная десятина, и с медленным наращением десятин по годам. Да у них же не было и опыта выбора скота, это поручалось попечителям. Киселёв облегчал условия переселения (семьям с малым числом работников), изыскивал способы специального агрономического обучения известного числа колонистов. Да в иных семействах ещё где там до агрономии, если в сильный холод не выходят кормить скот, – и вот каждому семейству выдаётся тёплый армяк с капюшоном[328].
Между тем поток еврейского переселения в земледельцы не иссякал, да ещё при неурожаях в Западном крае. Посылались нередко семейства и без необходимого числа мужчин-работников, «кагалы силою гнали на поселение нищих и дряхлых, а обеспеченных и здоровых – удерживали, чтобы иметь возможность исправнее собирать и платить подати и содержать свои общественные заведения». «В предупреждение наплыва массы изнурённых нищих» министерство требовало от западных губернаторов строгого контроля на выпуске, – но с мест, напротив, торопили уходить партии переселенцев, не ожидая сигнала о готовности домов на новых местах, однако и задерживая перевод денег на переселенцев в нужный срок, отчего пропадал порой и целый сельскохозяйственный год. В Екатеринославской губернии не успевали отводить землю для желающих, а 250 семей самовольно зашли в Одессу и остались там[329].
Но донесения самых разных инспекторов, из разных мест – и в эти годы сливаются в ту же одноголосицу. «Повинуясь крайности, – [евреи] могли сделаться земледельцами, и даже хорошими, но с первою благоприятною переменою обстоятельств – они всегда бросали плут, жертвовали хозяйством, чтобы вновь обратиться к барышничеству и другим любимым своим занятиям». – «Для еврея «первый труд – промышленность, самая мелкая, изумительная своим ничтожеством, но доставляющая большие выгоды… Состояние духа, по природе промышленного, не находящего удовлетворения в спокойной жизни земледельца», «не составляло истинного их желания заниматься хлебопашеством; их «манило туда: сначала – изобилие края, незначительность еврейского народонаселения, близость границ, торговля и выгодная промышленность, а потом – льготы от податей, и главное от рекрутской повинности». Они думали, что обязаны будут только обзавестись домами», а землю надеялись «отдавать в наём за значительную прибыль; сами же, по-прежнему, будут заниматься промышленностью и торговлею». (Наивно говорили всё это ревизору.) И «с совершенным отвращением принимались за хлебопашество». К тому же и «самые правила религии… были «невыгодны для евреев-земледельцев», заставляли бездействовать подолгу, например, в весенний посев – долгая Пасха, в сентябре кущи 14 дней сряду, когда нужны «самые усиленные полевые работы – приготовление полей и посевы», хотя «по отзывам образованных евреев, заслуживающих всякого доверия, Писание строго требует празднования только первых и последних двух дней». К тому же духовные лица в еврейских поселениях (в них бывало и по два молитвенных дома – один для ортодоксов, «митнагдов», другой для хасидов), «поддерживали своих единоверцев в мысли, что они, как народ избранный, – не предназначены судьбой на тяжкий труд земледельца, ибо это горький удел гоя». «Поздно вставали, употребляли час на утреннюю молитву и выходили на работу, когда солнце было высоко уже на небе», потом шабаш с вечера пятницы до утра в воскресение[330].
Да и с еврейской точки зрения И. Г. Оршанский заключает по сути то же, что и инспекторы: «Арендное хозяйство с наёмным рабочим трудом… находит более сочувствия у евреев, чем трудный во всех отношениях переход от барышничества к труду хлебопашца… Заметно постоянно увеличивающееся стремление евреев к занятию сельскими промыслами, преимущественно в форме арендования земель и обработки их наёмными рабочими». В Новороссии неудачи от еврейского земледелия – от «непривычки евреев к тяжёлому физическому труду и выгодности городских промыслов на Юге». И выделяет, как в одном поселении евреи «выстроили своими руками синагогу», в других – «своими руками» занимались огородничеством[331].
Но текли инспекторские и губернские отчёты, что и в эти 40-е годы, и в этих новых «образцовых» колониях, как и в прежних, «самый быт колонистов, их занятия и хозяйство – далеко отставали от соседних с ними казённых и помещичьих крестьян». В Херсонской губернии и в 1845 у колонистов-евреев «хозяйство в весьма неудовлетворительном состоянии; большая часть этих колонистов очень бедна: чуждаясь всякой земляной работы – не многие из них порядочно обрабатывают землю, а потому и при хороших урожаях получают очень скудные результаты», «земл[я] в огородах – не тронут[а]», женщины и дети не заняты на земле, «30-десятинный участок «едва обеспечивал дневное пропитание». «Примеру немецких колонистов» следовало «самое незначительное число еврейских поселенцев; большая же часть их показывала «явное отвращение к земледелию и старалась исполнить требования начальства для того только, чтобы получить потом паспорт на отлучку»… Много земли они оставляли в залежи, возделывали землю по клочкам, где кому вздумается… Слишком небрежно обходились со скотиной… лошадей заганивали в езде и мало кормили, особенно в шабашные дни», нежных коров немецкой породы доили в разное время, отчего они переставали давать молоко. «Отпускались евреям безденежно» садовые деревья, «но садоводства они не развели». Построенные для них заранее дома – одни «красивы, сухи, теплы, прочны», в других местах были возведены дурно и дорого обошлись, но и где «возведены с надлежащей прочностью и употреблением материалов хорошего качества… по беспечности евреев и их неумению содержать в исправности дома… действительно доведены были до такого расстройства, что жить в них невозможно без скорого исправления», в них стояла сырость, приводившая постройки в дальнейшее разрушение, она вела и к болезням, многие дома стояли пустыми, в другие собиралось по несколько семейств, «не состоявших между собою в родстве, а «при беспокойном характере этого народа и его расположении к ссорам» – это соединение породило бесконечные жалобы»[332].
Разумеется, вина неготовности к великому переселению была взаимная: тут – и несогласованные и опаздывающие действия администрации, местами некачественное изготовление домов при плохом наблюдении, вплоть до злоупотреблений и растрат. (Что повело и к смещениям начальников и отдаче некоторых под суд.) Тут – и нежелание еврейских сельских старшин осуществлять реальный надзор за нерадивыми, чьё обзаведение и хозяйство неудовлетворительны; оттого – назначение смотрителей из отставных унтер-офицеров, а евреи спаивали их и задобряли взятками. Тут – и невозможность взыскивать с поселенцев подати – либо по несостоянию, «в каждом из обществ оставалось не более 10 хозяев, которые в состоянии были заплатить едва лишь за себя», либо по «свойственней евреям уклончивост[и] от платежа повинностей»; за годы недоимки с них увеличивались и увеличивались, их снова и снова прощали без возврата. А за самовольную отлучку поселенец платил 1 копейку за день, что было вовсе ему нечувствительно и легко нагонялось городскими заработками. (Для сравнения: меламеды в селениях получали от 3 до 10 тысяч рублей в год; в посёлках держали хедер домов на 30; наряду с меламедами были попытки внедрить в колонии начатки общего образования – кроме еврейского языка – русский и арифметику, но «простой класс евреев весьма недоверчиво смотрел на учебные заведения, учреждаемые правительством».)[333]
«Становилось всё бесспорнее, что столь желанные Киселёвым «образцовые» колонии ничто иное, как мечта». Но, хотя и тормозя (1849) присылку новых семей, он не терял надежды, и даже в 1852 писал резолюцию: «Чем дело труднее, – тем более иметь должно настойчивости и не обезохочиваться первыми неудачными приёмами». – До тех пор смотритель над колонией не был подлинным начальником поселения, «подвергался… случалось, насмешкам и дерзостям со стороны поселенцев, весьма хорошо понимавших, что он не имеет никакой над ними власти», он мог только подавать колонистам советы. В рассерженности ли на неуспех, уже не раз предлагались проекты давать поселенцу обязательные уроки с выполнением в два или три дня и проверять исполнение; лишать права свободного распоряжения собственностью; вовсе лишать отлучек; и даже ввести наказания: 1-й раз – до 30 розог, 2-й раз – вдвое, 3-й раз – тюрьма, а по важности обстоятельств и отдача в рекруты. (Никитин передаёт, как, став известной, эта проектируемая инструкция «произвела на евреев-земледельцев такой страх, что они напрягли все свои силы… сразу обзавелись скотом, земледельческими орудиями… проявили… удивительное прилежание к земледелию и домоводству».) Но Киселёв утвердил смягчённый проект (1853): «уроки должны вполне соответствовать силам и опытности тех, кому назначаются»; от руководства по каждому виду работы, разработанному Попечительным комитетом, сельский начальник мог отступать только в сторону облегчения; за 1-е нарушение наказание не назначалось, а за 2-е и 3-е – 10 и 20 розог, не свыше. (Отдача в рекруты нерадивых не применялась никогда, «никто… не был отдан в солдаты за нерадение к хозяйству», а в 1860 закон вовсе отменён.)[334]
