Звона будильника никто не услышал. Проснулся я от того, что меня усердно трясли. Надежда долго пыталась привести меня в вертикальное положение. Наконец-то ей это удалось. Будильник беспристрастно показывал девять часов. Уроки сержанта Иванова не прошли бесследно: я мгновенно оделся и, не попрощавшись с Серёжкой, помчался в отделение. Благополучно миновав забор, первым делом зашел к Иришке, которая обложила меня семиэтажным матом. Я расплылся в извинениях. Так наступил последний день моего пребывания в этом райском уголке. Казалось, даже кровать настолько привыкла к моему податливому и нечасто совокупляющемуся с ней телу, что не хотела скрипеть. Я с силой плюхнулся в нее, но она ответила лишь легким повизгиванием.
Буденный зачитал мой приговор и выразил сожаление, что я не всё доделал в аптеке. Я предположил, что могу скоро вернуться, на что он только пожал плечами. Подлый лицемер и взяточник! С каким бы удовольствием я впился в его поганые усищи! Выщипал бы по волосинке всю эту мерзость! Жаль, в госпитале нет отделения психиатрии или хотя бы неврологии, а то бы я ему устроил.
Через час мне сообщили, что дозвонились до моей части, и что скоро за мной заедут сослуживцы. Сестра-хозяйка тут же бросилась ко мне с требованием сдать белье. Я убежал от нее прямиком к Серёжке. По дороге меня выцепил прапорщик, тот толстяк, который имел честь вывозить меня из Минска. Тогда он был кстати, сейчас — нет. Он попросил поторопиться. Под предлогом, что что-то забыл, я ринулся в аптеку. Серёжки там не было. Времени тоже. Надьке наказал передать ему, что я его люблю и что очень скоро вернусь. „Ладно, неси тебя хрен“, — напутствовала она, так и не удосужившись подать мне руку на прощание.
Когда командирский „газик“ со мной на заднем сидении пересекал госпитальные ворота, я увидел его, бегущего за нами. Он что-то хотел сказать — наверно, то же, что и я. Тогда я еще не знал, что услышу это завтра.
11. Раздвоение личности
За мыслями о Серёжке я не заметил, как мы приехали. В части все занимались уборкой территории. Противный командир встретил меня на пороге штаба. Улыбнулся так, что я чуть в коллапс не вошел. Ему, скотине, уже доложили результаты моего обследования. Хорошо, хоть предупредили, что со мной нужно обращаться бережно: я женщина нервная и грубостей не выношу. Впрочем, он и не грубил. Предложил должность придворного художника. Обещал беззаботную жизнь и заодно предостерег от глупостей типа обмороков: „Ты теперь здоровый, и тебе никто не поверит“. Посмотрим! Может, у вас здесь и хорошо мне будет, да вот только к Серёжке хочется. Поэтому, сорри, я здесь не жилец. Ну, это я так, про себя подумал. Мойдодыру же просто кивал в знак согласия. Даже не удосужился с ним разговаривать. Мойдодыр — он и есть Мойдодыр, чё с ним разговаривать?
В отличие от встречи с доброжелательным товарищем полковником, мое появление перед сослуживцами успехом не увенчалось. Все считали меня симулянтом. Даже Вовчик. Ну, он-то, положим, видел, что в Минске я не прикидывался избитым! Косятся все. Я же хороший — почему меня здесь так не любят? Может, не знают, что я хороший? Надо им об этом сказать.
Весь остаток дня меня коротышка Ростик опекал. Прыткий такой! Его „старики“ регулярно засылают в магазин. Вовику не положено — он младший сержант, его поставили командиром отделения у этих самых „стариков“. Только глупый Мордоворот мог до такого додуматься. Вовик летал, как сраный веник, между „дедами“ и командиром взвода. Вадим особо усердствовал. Мне он отвел роль адъютанта при себе, мальчика на побегушках. Это мне обо всём Ростик рассказал, наивно радуясь, что летать в магазины ему теперь придется в два раза меньше. По наущению Вадика меня вводили в курс дела. Глупые они все! Неужели я прошел Минск и другие армейские клоаки лишь для того, чтобы быть у кого-то на посылках? Черта с два! Я за себя еще поборюсь.
В столовой за ужином Вадим попросил меня взять его жратву на свой поднос. Я отрицательно покачал головой. Он опять полез драться. Я было нащупал в кармане ножик, но явился Стас. Я вновь мысленно удивился его способности появляться всегда и везде вовремя. Вадик пообещал разобраться со мной ночью. Как я понял, расправа затевалась нешуточная. Пока я ел хлеб с маслом, старики во главе с ненавистным мне Вадиком прорабатывали стратегию разборки со мной. Они даже и не пытались скрыть, что говорят о моей скромной персоне. Надо же, какой чести я удостоился! Ростик с Вовиком наперебой говорили о том, что я просто обязан подчиниться негласным законам, а не то нам троим житья не будет. От моего хамства, видите ли, у „стариков“ портится настроение, и они отрываются на бедном Ростике. А я-то чем виноват?
К концу трапезы ко мне подошел Вадик — надменный, величественный. Кинув на меня презрительный взгляд, громко сообщил, что мне по приходу в часть надлежит всем „дедам“ почистить сапоги. Тут уж я взбесился, вскочил на скамейку да как заору на всю столовую: „А может, вам еще и пососать всем?! Козлы! Вы еще нам с Ростиком сегодня сапоги почистите!“ Ростик испугался при упоминании своего имени, Вадим взмахнул кулачищем, но я увернулся. Потом залепил ему железной кружкой с недопитым чаем. Химики, с интересом наблюдавшие за тусовкой, подавились. С разных концов столовой последовали крики „дедов“-химиков: „Убей его!“ — это меня, значит. Вбежал лейтенант, дежурный по столовой, и без разбору выгнал нас взашей, пообещав доложить обо всём Мойдодыру. Даже неплохо относившийся ко мне Стас не одобрил моего поступка. В душе-то, конечно, может, и одобрил, но мысль о завтрашнем обязательном разговоре с Мойдодыром не давала ему покоя. Он просто умолял „дедов“ пару дней потерпеть с разборкой. Лейтенант, гандон штопанный, стуканет, как пить дать. А Мойдодыр учинит расследование. А он, то есть я, тоже может стукануть. Тогда попадет и Стасу, и остальным. „Ага, — говорю. — Я вас, ублюдков, с экскрементами смешаю“. Впрочем, я, пока дошел до части, тоже угомонился. Конечно, интересно, что они там придумали. Но я не прочь потерпеть и без этого.
В ту ночь дежурным по части заступил капитан Голошумов. Подтянутый, с рыжими усами, не такими длинными и страшными, как у Буденного. Меня он видел в первый раз. Поинтересовался у Стаса. Не знаю, что ему Стас рассказывал, только капитан, слушая, постоянно улыбался. Хороший мужичок. Я хороших чувствую интуитивно. Да и не такой тупой, как остальные „товарищи“ офицеры и прапорщики. Подозвал меня, запросто поговорили. Он оказался земляком — из Подмосковья. Расспрашивал о столичной жизни. Я уже не помню, что ему рассказывал. От него я узнал, что Мойдодыр на офицерском собрании затронул и мою скромную персону, предупредив, что со мной доктора велели обращаться бережно. Жаль, что вадики этого не слышали! Голошумов обрисовал мои радужные перспективы на должности придворного художника, обещав покой и благодать. Объявил отбой. Пока все не легли, меня спать не отпускал. Не потому, что боялся за меня — он ничего, уверен, не знал. Просто я был интересен ему, а он — мне. Когда я пришел в спальню, все уже дрыхли.
Слишком много впечатлений за один день! Даже с Серёжкой не успел проститься. Я ведь я его, наверное, люблю. Не могу точно сказать. Не похоже это на настоящую любовь из кина. Хотя, Бог ее знает, какая она — настоящая. Просто мне было с ним спокойно. Я хочу повторить это снова и снова. С ним я забывал обо всём. Даже когда его не было рядом, он заполнял собой все мои мысли. Так было там, в госпитале. А здесь приходится больше думать о собственной шкуре. Вот Ростик, например: недалекое существо. Не смог постоять за себя и стал холуем. Холопом бывших холопов. Вадим тоже прошел путь Ростика год назад. Они ведь два сапога — пара, только преимущество одного в том, что его взяли в армию на год раньше. Нет, решительно не хочу здесь оставаться! Там, где глупость — образец, разум — безумие. Вот полежу до утра и устрою им шикарное светопреставление.
Только бы не заснуть! Мысли начинают путаться. Кусаю себе язык, щиплю за яйца, принимаю неудобные для сна позы. Всё бесполезно — глаза закрываются. Иду в умывальник. Голошумов спит в оружейной комнате, смежной с апартаментами дежурного. Помощником сегодня мальчик из числа „дедов“, похожий на старого потасканного козлика. Так и назовем его — Козлом. Вроде бы легче. Спать хочется, но не очень. Олег… Опять ты перед глазами. Твой прощальный взгляд, полный надежды и веры во всё лучшее… Я ничем не мог помочь тебе. Мне становится не по себе только от осознания этого. Я всегда боялся воспоминаний о тебе, а сейчас ими я прогоняю сон. Я не должен спать, если хочу уехать отсюда. Сначала в госпиталь, а потом, если повезет, и домой. А что дома? Снова разгульная жизнь, ненасытная жажда любви? Нет, сейчас я уже так не смогу. Я сильно изменился. Не знаю, что во мне сломалось, но я чувствую себя другим. Дома всё будет по-иному. А что я могу здесь? Тут и забот-то — только о своем желудке. Мне, правда, — еще и о шкуре. Интересно, а что будет, когда мне по местным законам разрешится иметь своего ординарца из числа новобранцев? Нет, это не для меня. И не только потому, что не хочу. Я пошел против этих законов, и уже не буду иметь морального права потом пользоваться их привилегиями. Ну и что? Я-то найду, чем мне заняться. Только бы побольше красивых новобранцев.
