и безымянный палец был короче обычного. Маленькому Мечисю доставлял какое-то странное облегчение вид этого несовершенства в совершенстве. По причине этого небольшого ущерба ангел был ему ближе, если не сказать – становился человечным. Изображенный в движении, крепко стоящий на земле, в зеленом поблескивающем одеянии (да, на нем были световые блики), с видимым одним крылом, но не из перьев, как у гусыни, но как бы сотканном из сотен маленьких бусинок, подбитых к тому же багрянцем, ангел с тростником в руке. Он казался чем-то занятым, поглощенным. Об ангелах говорили "тот ангел", но ведь и здесь казалось очевидным, что Четырехпалый был исключен из подобных грубых разделов, и у него имелось собственное, отдельное место, свой ангельский пол, своя божественная разновидность.
Немецкому языку Мечися обучал МшциславБаум, крупный, дородный еврей с внешностью викинга, и хотя на уроках они неустанно пытались освоить тщательное произношение немецкого языка Гёте, но какая-то сила притягивала их к Галиции и ее певучей разновидности этого языка с примесями польского и идиш, в которой слова казались слегка разношенными, словно старые тапки – в этой языковой разновидности можно было почувствовать себя безопасно и уютно.
Класс Войнича можно было легко разделить на четыре группы: поляки, евреи, украинцы и смешанная кучка: несколько австрийцев, один румын, пара венгров и три семиградских немца. Мечись инстинктивно держался с краю, словно бы он не принадлежал ни к одной из имеющихся групп, и происхождения ему не хватало для определения собственного места в раскладах, которые те постоянно образовывали, меняя векторы сил, подчиненности и преимущества. Дети казались ему слишком шумными, и мальчик опасался, что мог бы вступить с ними в какой-нибудь конфликт. Он терпеть не мог насилия, всех тех гонок, драк, подзатыльников. Дружил он – правда, может это было даже слишком громко сказано – с неким Анатолем, прозванным Толеком, отец которого, ассимилированный еврей, был известным дантистом. У мальчика имелись явные артистические таланты и некая деликатность в общении, которая Мечиславу очень подходила. Говорил он тихо и "аппетитно", именно по отношению к Толеку Войнич осознал это понятие. Иногда он разрешал Толеку копаться в собственном деревянном пенале, и тогда тот своими тонкими пальцам тщательно укладывал карандаши, кончиком пальца касаясь графитовых кончиков, а по телу Мечислава тогда проходила дрожь удовольствия, от кожи на голове до рук и спины. Оба они представляли собой пару аутсайдеров. Сегодня он мог бы сказать про Анатоля, что тот был предвестием Тило, и иногда у него создавалось впечатление, будто бы это было одно и то же существо, только в ином времени и другом теле. Тоже некая разновидность ангела. К сожалению, ему не было известно, что случилось с Анатолем после гимназии. Когда они закончили школу, их контакт прервался.
Более всего Войнич уделял внимания математике и химии, потому что так желал отец, а Мечислав знал, что отец знает его лучше, чем он сам себя. Но его увлекала и латынь, и если бы было можно, он уделял бы ей больше внимания. Преподаватель латинского языка, маленький и несколько смешной пан Амборский давал ему почитать собственные книги, из которых Войничу более всего нравились Метаморфозы Апулея. Это было старое издание из серии Bibliotheca Scriptorum Graecoru met Romanorum Teubneriana, вот только она оказалась трудноватым чтением для кого-то, кто только обучается латыни. Поэтому добрый геррАмборский нашел для него немецкий перевод Августа Роде, и вот эту подаренную ему версию Мечислав Войнич знал практически на память и любил читать с любого места. Это была единственная книжка, которую он полюбил, и впоследствии уже ничто другое не произвело на него большего впечатления. Плутовская история несчастного парня, превращенного в осла, каким-то образом соответствовала ему самому. Луций казался ему близким, хотя, конечно же, отличался от него отвагой, чувством юмора и любопытством мира. Он был героем, но криво, иронично скалился со страниц книги, оспаривая собственный героизм, осознавая то, что он смешон. Мечисю хотелось быть таким же, как Луций: хитроумным, наглым, уверенным в своем, он мог бы даже согласиться с наивностью, ведь та оказывалась благоприятной чертой – всегда приводила в неожиданные места, в закоулки жизни, где можно было познать неожиданную и даже резкую перемену. Измениться и сделаться неузнаваемым, и, тем не менее, внутри себя остаться собой, тем истинным. Потому что, явно, здесь имелась некая внешность и внутренность. "Внутреннее" переодевалось во внешнее, после чего становилось заметным всему миру. Вот только откуда "внутреннее" могло испытывать такое неудобство во "внешнем"? – размышлял маленький Мечислав. Приключения Луция казались ему смертельной пыткой, поскольку над ним постоянно висела угроза, что он не успеет возвратиться к своей внешности, что умрет как осел, и потому его истинная природа, его внутреннее бытие никогда не будут распознаны! Эту драму он переживал очень сильно, хотя, естественно, никому ее не раскрыл. Луция, казалось, его ситуация так не волновала, как мальчика-читателя, он торчал себе на горизонте его мира со своей шельмовской, ироничной улыбочкой как осел и как человек одновременно, веря, что когда-нибудь обнаружит свой розовый куст, и превращение осуществится по желанию могущественной богини. Когда Войнич начал учиться в институте, Луций был отстранен куда-то на периферию его сознания, выпираемый угловатыми математическими формулами, чертежами, иксами и ипсилонами, логарифмами и таблицами. Но тот старый немецкий перевод Метаморфоз Войнич забрал с собой в санаторий, и сейчас он лежал возле его кровати, хотя у парня еще не получалось времени почитать его.
Отец выслал его в технический институт, поскольку был уверен, что это сделает из Мечислава мужчину, инженера. Но, прежде всего, он верил, будто бы всякий обыватель этой громадной империи обязан быть ее полезной частичкой, потому что таким образом лучше всего прислужит Польше. "Ты поляк, о чемне можешь забыть, но ты же еще и подданный его императорского величества и часть его великого проекта, который объединяет народы". Отец не верил, что когда-нибудь Польша завоюет себе независимость. Зачем подобное могло бы случиться? Только крупное может быть сильным. Только лишь разнородное способно пережить тяжелые времена. А Польша, даже если бы и появилась на свет, была бы слабой страной, шрамы от разделов давали бы знать о себе еще много лет.
Была у него когда-то идея отдать Мечися в кадетскую школу, об этом же какое-то время мечтал дядя Эмиль. Утверждал, что это поможет. Но как-то вечером, когда братья разговаривали на эту тему, их взгляды встретились, и, устыдившись, мужчины перестали об этом говорить.
Солнце начало отбрасывать до опасного длинные тени, и Опитц скомандовал возвращение, но перед тем, прежде чем двинуться в
