исключительную комнату. Спиртное он потреблял в виде пива, и, похоже, как понял Войнич, на это у него было особое врачебное разрешение, или, скорее, он считал, что таковое у него имеется. Пиво в темных бутылках, запечатанных фарфоровой пробкой приносил ему Раймунд. Это пиво производилось в Вальденбурге, было крепким и густым. Ну и, естественно же, Schwärmerei. Ведь лечение доктора Бремера признавало определенные количества спиртного лекарством. Слабость лечили шампанским, а бессонницу – коньяком с молоком, прежде чем лечь в постель. Ничего удивительного, что Лукас принимал эти принципы регламента пациента с полнейшей серьезностью. Он пил ежедневно, начиная с полудня. Утром его можно было увидеть трезвым, но раздраженным. Сразу же после полудня было видно, как он расслабляется, и на его лице появляется выражение довольства жизнью. Вечерами, за ужином, он уже был слегка подшофе, разговорчивый и склонный к дискуссиям, в которых занимал фундаментальную позицию. И не важно, чего бы эта позиция касалась.
Количества выпитого спиртного постоянно воздействовали на его выпрямленный силуэт, который сам он считал спортивным; они затирали резкие линии, можно было сказать, что Лонгин Лукас все сильнее затирался на фоне света, а под глазами на его красивого когда-то лица выделялись мешки и легкая опухлость. Брился он тщательно, но случались дни, когда он не мог справиться с этой обязанностью, и тогда седая щетина делала его старше сразу же лет на десять. Тем не менее, несмотря ни на что, он все так же был представительным.
У него была привычка прерывать своих собеседников. И в нем было не только раздражение по отношению к другим, которое представляло собой нечто вроде базовой силы, приводящей в движение его существование. Он терял терпение, потому что все не соответствовало его представлениям и ожиданиям, словно бы то, что он думал о мире, было родом из других регионов духа, более высоких и неизмеримо лучших. Впрочем, с самой молодости у него была уверенность, что он исключителен, а вот мир как-то не способен с этим согласиться.
Все в нем говорило: да я уже знаю, давно уже знаю то, что ты хочешь сказать. С течением лет к этому прибавлялось чувство, будто бы он пережил больше, чем другие – этот факт давал ему огромное удовлетворение, но и замыкал в самом себе.
Лукас укреплялся в уверенности, что жаль времени на то, чтобы вступать с другими в какое-либо взаимодействие, поскольку те и так из того, что он скажет, не поймут, и сам он ничего интересного от них не узнает. Так что он застыл в полной превосходства уверенности, что является, по сути своей, трагическим существом.
Перед похоронами он удивительным образом зацепил Войнича:
- Ваши землячки знамениты своей красотой. Похоже, это проблема с смешанными расами, среди метисок с самой высокой вероятностью случаются и самые красивые, и самые уродливые.
Войнич смешался, не зная, как отнестись к подобному мнению: как к комплименту или как к упреку.
Как-то, в свою очередь, он спросил:
- Откуда у вас столь совершенный немецкий язык? В Галиции живут же одни безграмотные мужики.
И все же, Войничу Лукас нравился. Его протекционизм казался молодому человеку буквально отцовским. Он не намеревался с ним бороться и охотно ему поддавался. Похоже, это льстило Лукасу и, возможно, поэтому он искал повода быть поближе к Мечиславу и поучать его в сфере тайн мира, всегда одним и тем же специфическим образом: со смесью презрения и претензий.
Они уже приближались к концу похода. Внизу, на дороге, их уже ждала повозка. Все остановились, чтобы еще раз окинуть взглядом чудесный вид перед тем, как погрузиться в долину. А поскольку горизонт был высоким, все видели горные склоны, покрытые пятнами золотого света, горящие от желтизны и красноты буков на фоне глубокой зелени елей, кое-где, с пятнами белизны, которые, к изумлению Войнича, оказывались стадами овец – вокруг них крутились быстрые точки овчарок и черные запятые пастухов.
Мы глядим на них как обычно, снизу, из-под низа, видим их будто громадные, могучие колонны, на вершине которых находится маленький говорящий выступ – голова. Их ступни механически раздавливают лесное руно, ломают маленькие растения, разрывают мох, раздавливают мелкие тельца насекомых, которые не успели сбежать перед предсказывающими уничтожение вибрациями. Еще мгновение после их прохода вибрирует грибница под лесной подстилкой, эта большая, даже огромная материнская структура передает сама себе информацию – где находятся вломившиеся чужаки и в какую сторону направляют они свои шаги.
7. БЕДА МНЕ, БЕДА!
Громадное здание санатория было видно, словно на ладони, практически с любого места в Гёрберсдорфе. Его стены из красного кирпича красиво блестели в осеннем солнце, а остроконечные башенки, притворяющиеся готикой, у Войнича сразу же ассоциировались с иглой граммофона, извлекающей с грампластинки неба скрытые в ней звуки. Где-то вдалеке гремел гром. Огромный дом выглядел довольно-таки абсурдно в этой глубокой долине, среди бедняцкий домов здешних обитателей и нескольких выдающихся вилл санатория, набросанных на склонах, выстроенных как бы про запас, словно части поселка, который только лишь появится в будущем. Его вытянутая вверх глыба и ее интенсивный цвет создавали впечатление, будто бы это бутафорский муляж, поставленный здесь перед приездом Войнича с непонятной целью, возможно, как элемент сценического оформления спектакля, который должен будет вскоре начаться.
Войнич шел по главной улице, еще пустой в столь раннее время, и хотя погода в последние дни несколько испортилась, он маршировал браво, вполне возможно, что и улыбкой на лице, потому что какие-то мужчины, загружающие мешки на телегу, тоже широко улыбнулись ему. Местечко было настолько чистеньким и прибранным, что походило на рисунок с коробки с пряниками, которую он когда-то получил от дяди – красивые, стройные дома, а в окнах кружевные занавески, перед домами оградки, цветочки, плакетки, все ухоженное и убранное, к тому же – созданное полностью под размер человека, наилучшая иллюстрация к столь хлопотному для поляка слову "gemütlich".Несколько домов было построено с мыслью об лечащихся, они хвастались украшенными балконами, эркерами и террасами, некоторые в швейцарском стиле, с деревянными красиво украшенными верандами и крылечками. Мечислава привлекали разбросанные в парке курхаусы. Самый старший из них, названный WeißesHaus (Белый Дом – нем.), насчитывал 20 комнат, и он был первым зданием всего природолечебного заведения, основанного свояченицей доктора Бремера, которая, без особого успеха пробовала здесь, в средине XIX века заниматься водолечением.
Доктор Бремер перенял его у нее, будучи молодым человеком, и ему удалось вылечить здесь несколько первых пациентов. Вальтер Фроммер по существу пополнял знания Войнича о Гёрберсдорфе, и это он подтвердил откровение Августа, что Бремер старался получить государственную концессию на расширение заведения, но ему ее не хотели
