хороводе, на свету, не подойди, не задержи друг на дружке взгляд больше положенного — тайком, по-темному, за садами, как воры…
Ветер разгребал сурчину, рвал из рук повод. Федор что-то сказал; не расслышал.
— Говорю, найдешь их тут, в чертях, волков.
— В лежке они. Выйдут на разбой в потемках. На ветерок потянут, к чаловскому косяку.
— Махану наделают.
— Сокол там, старый жеребец, чуткий…
Поднялся Гнилорыбов. Кинув винтовку на плечо, полез за портсигаром. Широкая, в пол-ладони, лампасина на синих шароварах ярко пламенела. Борис силком оторвал от нее взгляд; кивая на заросли, сказал:
— Собаки вряд ли подымут… Палом доймешь.
Подъесаул, прикуривая, поглядел исподлобья.
— Серник, говорю, в чащобу. Излучину всю, где видали зверя.
— Гореть будет с треском! — Федор запрыгал в седле.
— Скирд поблизу нету, — ухватился и сам Борис за эту мысль. — А дичь все одно выпаливать.
Гнилорыбов близоруко щурился из-под смуглой узкой ладони.
— В самом деле.
Разобрав желтые, как калмыцкие лампасы, брезентовые поводья, он толкнул араба шпорами. Через буерак проводил Борис сутулую длинную спину подъесаула, затянутую в тесный защитный мундир. Погон, подвернутый винтовочным ремнем, издалека краснел изнанкой. Белый конь исчез, окруженный всадниками; вздернулись руки, послышалось «ура».
— Пашка обрадовался, ишь…
Федор горбился; тоскующие глаза обводили синюю кромку ветел, безмолвно ползущие сахарно-искристые облака.
Опять засосало под ложечкой у Бориса… Вслед за ним от Романа Мартынова выбежала и Нюрка. Повисла на шее, выплакавшись до последней слезинки, опомнилась:
— Ты ить раздетый…
Надела шапку, помогла вдеть рукава ватника, застегнула все крючки.
Приткнувшись к плетню, сидели до самого света. Просунув под ватник руки, сжавшись в комочек, посапывала у него на коленях. За всю ночь словом не обмолвились…
Буерак подожгли в нескольких местах. Все, у кого были спички, кинули горящие жгуты. Огонь набросился жадно. Сперва шел треск, гуд. Пламя добралось до мочажины на дне чащобы — повалили опаловые клубы. В гору дым не лез, оживший с полудня ветерок, низовка, сбивал его к траве, по теклинам гнал к Манычу.
Из дыма выскочил черный всадник.
— Птфю, дура! — отплюнулся Федор. — Уже на той стороне…
— Запалит коня.
— Гм, пожалел… Еще выучишь.
Поправлял Федор под собой кожаную подушку; краснея от натурй, тянул какой-то ремешок.
— С меря хватит! Не вернусь я на зимник. Извини, Борис, коли не так что было… Бог даст, свидимся.
Стеганул плетью застоявшуюся Клеопатру, пустил во весь мах.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Последние дни Нюрка не находила себе места. На арбе ли, на прикладке стояла, похватывая навильники сена, свозила ли кабаки с ерика, топталась ли на базу, думала об одном и том же. А ночами, в боковушке, прикусывала край одеяла, чтобы не зареветь в голос. От злой тоски и бессонницы подурнела с лица, спала в поясе — не успевала ушивать юбки. Обострился нос, скулы, под глазами пошли голубые круги.
Тайком, в одиночку носила девичью боль. А с кем поделишься? Пока вызревало чувство, она пробовала найти поддержку у бабки Васены, заручиться ее словом. Девятый десяток разменяла старая, порастеряла давно зубы, но сохранила на диво разум и зоркость в крохотных сиреневых глазах. Нитку вдевала доразу. Последним в доме было слово ее. Сын, атаман, и тот, вынося что на правление, прежде советовался с ней. А внучку она не поддержала. Сердцем бабьим понимала ее горе, прижеливала, а разумом не приняла. Продуманно била, в самое больное:
— Не ровня ворон ястребу. Пушай гнет ветку по себе. Где это видано, казачке с хохлом ложе делить? Господь и тот супротив встанет, не соединит.
Нюрка, хлюпая носом, пробовала защищаться:
— Отчего ему супротивничать, богу-то, а? Ить он один и для казаков и для хохлов. Батюшка вон Гавриил с амвона восклицает: одинаковы, мол, все перед богом. Ожесточалась бабка:
— Так бога понимаешь, паршивка! Вот мой тебе сказ… Забудь об нем! И ухом не веди.
Ни к матери, ни к невесткам Нюрка не льнула, не выплакивала сочувствия. Навряд ли подозревали они, что делается на душе у девки. Не знала и мужская половина дома, кроме Захарки. Отец суров, как и всегда, малословен. После давнишнего, когда забивались егорлыкские казаки, чуточку дольше стал задерживать на ней взгляд; в ту пору взгляд его будто теплел, а под вылинявшими серыми усами пробивалось что-то напоминавшее улыбку. Но слов, как и раньше, не находил. Братья, женатые Га-раська и Игнатка, подтрунивали добродушно, баловали и приветливым словом.
С Захаркой смаличку не уживалась миром Нюрка. Росли вместе — он на год старше. Дергал ее за волосы, в дело и без дела ставил тумаки исподтишка — боялся братьев. Побои не прекращались, пока Нюрка не пустила
