так и ненаписанной, статьи.
То, что здесь, может быть, сказано, относится /должно быть отнесено/ к «содержательной» стороне творчества Хармса. Когда всё вышеизложенное уже вполне определилось, обнаружились и прямые высказывания Хармса и других чинарей-обэриутов о природе своего творчества, где она и аттестуется вполне в духе Высокой Мистики. В одном из своих писем к Клавдии Пугачёвой Хармс пишет: «Когда я пишу стихи, то самым главным кажется мне не идея, не содержание и не форма, и не туманное понятие «качество», а нечто ещё более туманное и непонятное рационалистическому уму, но понятное мне и, надеюсь, Вам, милая Клавдия Васильевна. Это — чистота порядка.»
Они /чинари/ были настолько серьёзны, что записывали свои разговоры, «трёп». В одном из таких «трёпов» Липавский заявляет: «Под гениальностью подразумевают очень разное: особую живучесть, производительность или работоспособность. Она, например, эта сила хватки, ощущение жизни и неугомонность, была, судя по «Разговорам» Гёте, у Наполеона. Затем особые способности, своеобразие, дающие человеку новый угол отношения к миру, как бы расцвет его с неожиданной стороны. И, наконец, особое проникновение. Здесь, наоборот, получается удивительное однообразие и совпадение для людей разных времён и народов. Если бы таких людей собрать вдруг вместе, они бы почувствовали сродство и знали бы, о чём говорить». /Аврора, 1989, № 6/.
Чинари, разумеется, относили себя к последней категории «особого проникновения». Их изобретательность была направлена не на «умножение сущностей», а на их сведение. Поэтому их «оригинальность» следует понимать осторожно, ибо, вообще говоря, «оригинальность» увеличивает мир — вот не было, а я придумал! — а они — Хармс наиболее последовательно и чисто — уменьшали. Это борьба с Майей. Как говорит другой автор, подошедший к этому с другой стороны: «Глубина — это то, что продолжается /тебе предлагают углубиться ещё/, то есть нечто такое, что не может быть оригинальным: тебе не предлагают чего-нибудь другого, тебе предлагают увидеть полнее то, что ты уже знаешь /уже начал, уже познаёшь/. Новизна — пафос эклектики». Или в другом месте: «Для тех, кто хочет убедиться, что вещей на свете гораздо меньше, чем кажется…» /Ю.Конслаев «Комментарии к «Точке Бытия» Дмитрия Ракитина»/.
Те, кто уже читал эту заметку, почти в один голос заявляли, что всё это очень мило, но где же анализ текстов Хармса? Если бы сказанное подтвердилось подобным анализом — всё было бы на месте, а так… А так этим может заняться каждый для собственного удовольствия и Освобождения.
О Сущности
Сама по себе сущность непрерывна. Всякое нарушение этой непрерывности абсолютно произвольно в онтологическом смысле, ибо форма не способ существования сущности, а способ её обнаружения; форма — способ существования сущности для кого-то, способ её описания. Цельность оформленной сущности существует только в том смысле, что она представляет единство способов обнаружения и того, что с их помощью обнаруживается. Именно в этом смысле "сущность формальна, а форма — сущностна": здесь схвачен момент единства онтологического и гносеологического, речь идёт не о сущности, а об оформленной сущности.
Коль скоро мы о чём-то говорим, мы говорим, естественно, об оформленной сущности. Всякое достижение человеческой мысли, между прочим, является оформлением чего-то такого, что раньше было неоформлено, глобально, сущностно.
Конечно, всякая форма выступает в оформленной ею сущности (в результате) и в качестве содержательного момента, поскольку нарушает присущую ей глобальность, "сдвигает" её, вырывает из целого и вносит в неё онтологически произвольные характеристики. И мы получаем неразложимую на форму и сущность "оформленную сущность" — результат познания.
Любая система объективации мира (оформления) в принципе может охватывать только какую-то незначительную часть и при экспансии, естественно и закономерно, впадает в абсурд, исчерпав область своего применения. "Принципиально статистический мир", "элементарная длина" и — с другой стороны — "расширяющаяся вселенная", "первичный взрыв". Где же был мир до первичного взрыва? Получается так, что его вроде бы вообще не было. В лучшем случае можно услышать глубокомысленное заявление: "Этот вопрос не имеет смысла". И это даже верно, если мы говорим "изнутри" способа объективации, хотя, разумеется, можно говорить только о том, что объективируется. Но можно говорить об ограниченности любой объективации и её онтологической произвольности. И когда мир на каком-то рубеже "заканчивается", "исчезает", то это вовсе не пресловутое "исчезновение материи", а выход за границы принятой системы объективации. <…>
Познание углубляется не только в природу, но и в самоё себя. На каждом следующем шаге познания доля онтологического уменьшается, возрастающие трудности всё более оказываются связанными с внутренними проблемами самого познания и его аппарата. Диалектика познания здесь в том, что, уменьшаясь в каждом следующем шаге, доля онтологического в нём стремится к нулю, т. е. в том, что, в конце концов, познание приходит к своему пределу, концу — к своему отрицанию.
О ШАХМАТАХ
В этот день я уже успел прилично выпить и находился в том приподнятом настроении, когда чувствуешь необычайную уверенность в себе и когда совершенно естественно влезаешь в какие-то дурацкие истории, которые, как правило, плохо кончаются.
Была еще только средина дня, передо мной стояла почти полная бутылка "Симбела", следующий день был тоже нерабочим, — в общем, все обстояло самым прекрасным образом. Я уже собрался прикинуть одну композицию, — была у меня неплохая идейка и даже достал шахматы, но тут оказалось, что у меня кончились папиросы. Я выпил еще рюмку и вышел. Перед магазином толстая баба громко выступала на потрёпанного мужичка лет сорока пяти. Мужичок зло огрызался, но его почти не было слышно. Насколько я понял, чем-то он там торговал. Проходя мимо, я положил руку мужичку на плечо и, находясь в состоянии вполне благодушном, сказал ему что-то вроде того, чтобы шел он потихонечку домой. Он согласно кивнул. Возвращаясь уже с папиросами я его нагнал. "Чем торгуешь, мужик?" — спросил я довольно участливо. "Уже все продал", — ответил он. Но поскольку я продолжал идти с ним рядом, он, видимо, из вежливости, решил продолжить разговор и стал однообразно поносить бабу, которая на него кричала. И тут мне пришло в голову очередная идея. "Тебе, мужик, может, опохмелиться?" Он остановился и сказал: "Ну. Где ж теперь достанешь". Вид у него был прекрасный: старый до крайности измызганный пиджак, грязные рабочие брюки и стертое красное лицо без мимики и вообще без выражения. "Ну, вот что, мужик, — сказал я, — если хочешь опохмелиться, пошли. Я показал ему свой дом, сказал как найти квартиру. "Теперь ты здесь постой минут пять. Там соседи всякие…" "Да-да, я понимаю", — закивал он.
Я уже переоделся, пропустил рюмочку, а его все не было. Я решил, что
