— Куда нам теперь? — спросил Дорн.
— К эшелонам, пока не начались построение и поверка, скорее… Скорее!
Они быстро протискивались сквозь толпу Внимания на них не обращали — толкались все, все куда-то рвались, лишь бы найти своих и сказать, может быть, последние слова, передать, может быть, последний привет…
— Вам еще не выдали обмундирование? Почему в штатском? — строго окликнул их капрал, стоящий у эшелона.
Дорн выступил вперед:
— Извините, мсье, но мы уже сдали приписное свидетельство. Нам приказали идти сюда.
— Хорошо, черт бы побрал эту неразбериху, получите форму… Если не здесь, то там. Проходите к пятому вагону, к пятому…
— Мы покурим? — просяще крикнул капралу Фернандес, остановившись перед пятым вагоном. Тот согласно кивнул.
— Наша задача, — быстро заговорил Фернандес, когда они остановились, — как угодно, но добраться до границы. Там мы выберемся и хоть пешком, но должны попасть в Брюссель.
— Дальше что? — нетерпеливо спросил Дорн. — Зачем нам в Брюссель? Самое необходимое для меня сейчас оказаться либо в Лондоне, либо в Берлине.
— Ты окажешься в Москве.
— Меня отзывают? — у Дорна упало сердце. — В такое время?
— Сейчас самое важное — оторваться от Коленчука и Доста.
— Я… Я провален?
— Балда! Вот-вот начнется война. Оставить тебя в лапах этих мясников в такое время? За кого ты нас принимаешь? Ты нам нужен живым.
Лиханов смотрел непонимающе. Слова с трудом доходили до его сознания. И наконец появилась смутная догадка, все объясняющая, ставящая все на место: он среди своих, родных, русских людей, и Дорн тот русский человек, который, жертвуя судьбой и жизнью… Он схватился за сердце — так оно забилось.
— Мы и делаем все, чтобы ты не провалился, — говорил Фернандес. — У меня бельгийские паспорта. Мы должны попасть на рейс Брюссель — Копенгаген — Рига, а они только по четным числам…
— Значит, послезавтра, двадцать восьмого?
— Или тридцатого, если замешкаемся в дороге. Нашим я телеграфирую из Брюсселя, в Риге нас встретят. А вы, Лиханов, осторожнее с вашим гимназическим французским, лучше больше помалкивайте, прошу вас.
— По вагонам! — закричал капрал.
Из вагона Дорн видел только руки, протянутые к окнам и дверям, над головами плыли корзины, свертки, мешки…
— Франсуа, там табак и кофе, слышишь, табак и кофе! — громко кричала немолодая женщина.
Старик посадил на плечи маленькую, плачущую от ужаса девочку:
— Смотри, смотри, там твой отец, запомни его лицо, Мари…
— Дедушка, мне холодно…
— Амели, береги себя! — донеслось из открытого окна вагона.
Где-то захрустело стекло, где-то хлопнула железная дверца, резкий гудок паровоза отбросил толпу в сторону.
— Это пятый вагон? — спросил Фернандес у молодого мужчины с промасленным свертком. — Советую держать подальше от себя вашу пулярку, но и наши костюмы не украсят масляные пятна…
— Благодарю, мсье, извините, — ответил мужчина, — не знаю, куда ее девать, увы… Да, пятый вагон, мсье, и, кстати, там еще есть места…
Они устроились у самого тамбура. Нестерпимо несло из клозета, но выбирать не приходилось.
— Где мой любимый лосьон «Цветы Луары»? — усмехнулся Фернандес.
Лиханов присел на жесткую скамью, закрыл глаза и перекрестился.
— Двумя пальцами, двумя, и слева направо, — прошипел Фернандес. — Если вам так важно именно сейчас поблагодарить пресвятую деву…
Дорн улыбнулся. Вряд ли в этой сутолоке кто-то обратил внимание на Лиханова — все заняты собой.
На противоположной скамье сидели два представительных господина, очень похожие друг на друга — очевидно, братья. Третий, совсем юноша, прижал лицо к оконному стеклу и жадно смотрел на уходящие назад парижские улицы. Тоннель окутал вагон мраком, потом на несколько минут опять появилось небо, снова тоннель — и остановка. Эшелон подошел к перрону Восточного вокзала. Дальше остановок не будет. Опять все бросились к дверям и окнам. Но капралы не открыли двери вагонов. На перроне — шеренга национальной гвардии, оркестр, исполняющий «Марсельезу», знамена.
— Так Франция всегда провожала своих солдат, — восторженно прошептал юноша у окна.
Лиханов опустил голову, чтобы не видеть его слез. Вспомнил себя в четырнадцатом году, вот такого же, полного патриотического порыва и желания отдать жизнь во имя защиты Родины. Стало жаль парня.
— И долго мы будем стоять, Серж? — вдруг спросил один из братьев.
«Они, наверное, помнят Марну, — подумал о братьях Лиханов. — Их патриотизм другой. Они выполняют долг, и никаких чувств, кроме горечи разлуки с мирной жизнью и близкими…» Эшелон тронулся, постепенно набирая скорость. За окном замелькали названия пригородных платформ, потом они стали попадаться все реже и реже. К вечеру мимо окон вагона проплыла надпись на фронтоне вокзала в готическом стиле: «Реймс». Старый город французских королей.
«Куда мы отсюда? Очевидно, на Мец. Значит, уходить нужно после Меца, на первой же платформе ждать поезда на Тионвиль, там до люксембургской и бельгийской границы рукой подать. Когда это может быть?» — Фернандес посмотрел на часы.
— Куда вы торопитесь, мсье? — с легкой насмешкой спросил один из братьев. — На войну солдаты прибывают вовремя.
— Так, привычка, — бросил ему Фернандес, — но разве вы солдат? Думаю, вас ждут офицерские погоны.
— Я дорожный инженер. Очевидно, буду командовать саперами. Как и мой брат Серж — он специалист по мостостроению, — представительный господин тяжело вздохнул. — Обычно в это время мы с братом раздумываем, где бы поужинать. Мы живем вдвоем, холостяки. Но провизией запаслись. Я смотрю, вы совсем налегке. Разделите нашу трапезу, не откажите!
— Благодарю, — улыбнулся Фернандес, — командование уверило, что на довольствие…
— Командование слишком во многом нас уверяет, — усмехнулся второй брат, — слишком во многом, чтобы ему верить. Неужели вы верите, что мы сможем отстоять чехов, если все газеты разом твердят, что чехи и словаки, вместе взятые, не стоят одного французского солдата? Кто захочет после этого честно воевать? Однако командование нас уверяет, что эта война будет увеселительной прогулкой. Гитлер свернется в клубок, окруженный четырьмя армиями, и больше не высунет носа из Берлина, Мюнхена или где он там сидит. Но все это пропаганда, — он замолк и снял с полки увесистый саквояж, закрыться которому мешало длинное горлышко бутылки. — Юноша… — окликнул соседа по лавке. — За окном вы не увидите уже даже звезд.
Фернандес, Лиханов и Дорн от вина отказались. Они знали, что их ждет ночью — только не сон под перестук вагонных колес.
Поезд подошел к Мецу в три часа ночи.
Когда редкие ночные огни города совсем потерялись из виду, Фернандес поднялся, разминая затекшие ноги, — он притворялся спящим на плече у Лиханова.
— Я всегда курю в это время, привычка, прошу простить, — громким шепотом извинился перед Лихановым, и тот тоже встал, чтобы дать ему дорогу. Дорн полусонно пробормотал:
— Я с удовольствием составлю вам компанию, мсье, — для своих попутчиков они не были знакомы между собой.
— Тогда и я, — вздохнул нехотя Лиханов.
Вышли в тамбур все вместе. Дорн предусмотрительно оставил на лавке пиджак.
— В тамбуре прохладно, мсье, — остановил его Фернандес.
«Да, действительно, — подумал Дорн. — Я рассчитал неверно, оставляя пиджак в надежде, что нас здесь никто не хватится хотя бы до утра. Раз брошен пиджак, его владелец рядом. Фернандесу сейчас эта предосторожность кажется лишней. Дезертиров ищут, когда в руках у капрала оказываются лишние приписные свидетельства», — и накинул пиджак на плечи.
— Ждем первого семафора, — сказал Фернандес, — дверь открывается, я уже проверял!
Потекли минуты — длинные и тяжелые. Лиханов просматривал коридор — лишь бы капралу не пришло в голову посетить клозет или тоже перекурить. Наконец они почувствовали, как снижается скорость, впереди разъезд, он указан на карте, значит, там есть и семафор.
— Чтобы не попасть под колеса, Лиханов, нужно прыгать, как в воду с вышки, но боком, не то сломаете голову. Подождем еще, когда он пойдет помедленнее.
Но поезд вдруг остановился. Фернандес рванул на себя чугунную скобу, дверь распахнулась, свет семафора перекрыли на секунду три тени, еще через минуту вспыхнул зеленый сигнал. Дорн, Лиханов и Фернандес что было сил бежали к лесу. Пузырем раздувалась за спиной Лиханова его незастегнутая парусиновая куртка.
XXI
После встречи с Коленчуком стало ясно — Роберта подставили. И именно те силы, что подставили Роберта, умышленно теперь уводят его, Фрица Доста, с верного пути. Почему венгерский немец Ракоши из Ужгорода уклонился дать рекомендательное письмо Коленчуку? Почему напыщенный поп Волошин даже не пожелал познакомиться с приехавшим из Берлина бароном Крюндером? От людей полковника де ля Рокка тоже было немного проку. Они даже не сумели перехватить этот проклятый фургон «Хлеб из Нанта», разбежались, стоило появиться полицейской машине. Даже Коленчука не смогли найти. Даже письмо от неизвестного доброжелателя — и оно куда-то исчезло! Верно, тут замешан абвер. Коленчука абвер завербовал еще в тридцатом году, у оуновцев в Закарпатье полно агентов Канариса в инструкторах, а уж полковник де ля Рокк — что о нем скажешь, совершенно свой человек…
