— Твоя стрела?
Пленный никак не реагировал на вопрос, тупо уставившись в одну точку.
— Твоя стрела, падаль?!
Мишка полоснул мужика кинжалом наискось через все лицо, пленный дернулся, в глазах, кажется, появилась осмысленность. Он даже что-то хлюпнул окровавленным ртом.
— Михайла, ты что творишь?! Михай…
— Чи-и-иф!!!
Мишка с маху всадил кинжал лесовику в живот, не удержавшись на ногах, упал вместе с ними, и, лежа на извивающемся под ним теле, принялся кромсать его, попеременно, то кинжалом, то зажатой в кулаке стрелой.
— Чего вылупились, ядрена Матрена, да оттащите же его! Нож, нож заберите, порежет кого-нибудь!
Кто-то заламывал Мишке руки за спину, кто-то просовывал сквозь лязгающие зубы горлышко фляги, а из мишкиного горла рвался к чистенькому весеннему небу, переполненный тоской и яростью, более уместный для стылой декабрьской ночи, настоящий звериный вой.
* * *
Очнулся Мишка лежа в санях, нога тупо ныла, но пульсирующего дерганья не было, похоже, дело обошлось без воспаления. Рядом кто-то пошевелился.
— Проснулся, Михайла?
— Афанасий? — Мишка узнал одного из ратников, бывших вместе с ним в дозоре. — Ты как? Я слышал, ты еле-еле до наших доскакал, куда тебя?
— А! Щитом прикрыться не успел, ключица сломана. Придется одноруким походить. А ты?
— Ничего, побаливает немного.
— А хорош мед у дядьки Корнея! Ты полдня и всю ночь проспал, как младенец.
— Так уже утро? — Удивился Мишка.
— Проспал ты утро, к полудню идет.
— А городище?
— Взяли перед рассветом. Дядька твой — Лавр — целый десяток тайно провел. Там у них калитка какая-то, ну, вот через нее и провел, потом ворота открыли и наши как ворвутся! Никто и ворохнуться не успел.
— И что, ни убитых, ни раненых?
— У нас один дурень с коня сверзился, ногу сломал, да еще одному поленом по морде попало, а у них человек пять убитых, да с десяток раненых. Сотник Корней приказал лишней крови не пускать.
— Слушай, а почему нас на дороге стерегли? Никто же не знал, что мы на городище идем.
— А никто и не стерег, они нас случайно увидели, короткой дорогой через лес вперед забежали и в засаду сели. — Афоня оказался информированным обо всех делах прошедших суток. — Только слабы они против кованой рати. Думали дозор пропустить, пострелять, сколько выйдет, да и смыться, но не вышло.
— Так они что, не из городища?
— Только трое, то есть, было-то пятеро, но двоих мы того… упокоили. А остальных они в тех местах насобирали, где княжья дружина прошла. Вели их куда-то, но куда — только Белояр знал, а него уже не спросишь. Они своих баб с детишками недалеко оставили, туда сейчас Леха Рябой с двумя десятками ушел. Пригонит сюда. Деться им, все равно, некуда, деревеньки их княжья дружина спалила, пойдут к нам в холопы и не пикнут.
— А в городище?
— А там то же самое. Корней всех согнал и объявил, что за участие в бунте, по княжьему указу, быть сему месту пусту. Но, раз у него тут родня есть, то он их, так уж и быть, из городища живыми выведет, а только потом его огню предаст. Разрешил имущество собрать, кто, сколько увезти сможет, даже коней наших заводных дал под волокуши, если саней не хватит. Благодетель. — Афоня криво усмехнулся. — Отец родной.
— Чего смешного-то? — Не понял Мишка. — Он же, действительно, им жизни спасает! Думаешь, если бы Илларион сюда княжьих людей привел, лучше было бы?
— Княжьи сюда не дошли бы. А Илларион — это грек, что ли?
— Секретарь епископа Туровского.
— Ну! Он, наверно. Пленные говорили, что его с переломанными костями в Туров увезли, в волчью яму вместе с конем провалился, но повезло: все колья в коня воткнулись, а его только сверху бревном приложило. Говорят из доспеха золоченого, как рака из панциря выковыривать пришлось. Да и вообще, из двух сотен, меньше одной целыми возвращаются. Может, и врут, конечно, но сюда бы точно не дошли.
— А зачем им сюда идти? Здесь мы есть, тоже — княжьи люди, только без грека. А если без грека, то и без лишней крови.
— Ага! Себе холопов наберут, а нам — шиш! — Выпалил вдруг с непонятной злостью Афоня.
— А ты холопскую семью, хоть одну, до нови прокормишь? — Поинтересовался Мишка.
— Они со своим припасом пойдут, мы же не жгли ничего, не громили.
— Так в чем дело? В городище сотни три народу, да еще пришлые, а нас — четыре десятка, неужто хотя бы по одной семье на долю не придется?
— Меня доли лишили. — Признался Афоня.
"Так вот, чего ты злишься! Такая богатая добыча мимо проплывает. Интересно, за что это тебя так?".
— За что лишили-то?
— За тебя! Весь дозор, за то, что тебя с собой потащили. А если бы не твой пес, мы бы их проглядели, а они потом в упор, из-за кустов, не готовых… половину перебили бы!
— Кто доли лишил?
— Лука.
— У нас кто сотник: Лука или Корней? Дозор свою работу сделал, засаду обнаружил. За что наказывать? — Возмутился Мишка.
— Так может, ты… это… деду скажешь? Ну, что, мол, не бросали тебя, просто вышло так. И насчет доли. Я семью прокормлю, не нищий, родня, если что, поможет.
— Скажу, только он и сам все знает и все видит.
* * *
Длиннющий — больше версты — караван двигался медленно, ратники, попарно, постоянно скакали от головы к хвосту растянувшегося обоза и обратно, пытаясь криками, а то и тумаками, ускорить движение, и поддерживать в колонне хоть какой-то порядок, но сорока человек для этого было совершенно недостаточно. То тут, то там, от дороги в лес уходили следы сбежавших. Искать их и не пытались: пока отыщешь одного, сбежит десяток, да и не нужны они были, если вдуматься. К каждому холопу стражника не приставишь, не сбежит по дороге, сорвется из Ратного, для настоящей холопской жизни годится не всякий.
Лучше всего подходят люди обремененные семьей, таким в бега ударяться невозможно — с бабами и детишками по лесам особо не побегаешь. А если глава семьи еще и хозяйственный, да работящий — совсем хорошо. Такой и семью прокормит, и хозяину прибыток даст. Еще хороши люди рукастые, владеющие каким-нибудь ремеслом. Для владельца мастерской, вроде Луки Говоруна, настоящая находка, но таких мало.
А одинокий, да без хозяйства — пускай бежит. Либо дурак и сгинет в весеннем бескормном лесу, либо знает место, куда бежать, надеется где-то приют найти, такого при любом раскладе не удержишь. Поэтому, ратники, шастая вдоль каравана, не только несли службу, но еще и приглядывались: какое у семьи имущество, как соблюдают порядок на переходе, ухожены ли детишки и скотина. Опытному глазу все эти и многие другие приметы говорили обо многом. Потом — при распределении долей добычи — одинаковые, казалось бы, семьи пойдут по очень разным ценам.
Были среди ратников и такие, кто смотрел на растянувшийся караван совсем другими глазами. Иной и рад бы заполучить в хозяйство лишнюю пару рабочих рук, но… в этом-то «но» все дело. Прежде, чем от холопа пойдет хозяину какой-то прибыток, его почти полгода надо кормить. И это, если холопа взяли, как сейчас, весной, а если осенью, то и целый год. И позволить себе это может далеко не каждый. Потому-то и будут десятники, при распределении долей, спрашивать: чем ратник желает получить свою долю — "душами или рухлядью". Пушнины в Куньем городище взяли немало, но если желающих получить «рухлядью» окажется много, доли получатся небольшие, а пенять будет не на кого — сам от «душ» отказался.
Все эти премудрости поведал Мишке словоохотливый обозник Илья — хлипкий низкорослый мужичок лет сорока, в чьих санях везли Мишку и Афанасия. При создании Ильи, матушка природа, почему решила вложить всю мощь не в телесную крепость, а в волосяные покровы — усам его позавидовал бы сам маршал Буденный, а бородища, казалось, могла успешно противостоять удару кинжала, надумай кто-нибудь прервать бренное существование обозника методом перерезания горла.
Прическа Ильи тоже была подстать бороде и усам, отчего голова его казалась чуть ли не вдвое больше, чем была на самом деле. Сочетание большой головы и тщедушного тела невольно порождало впечатление детскости, особенно со спины, но это впечатление тут же исчезало при взгляде в лицо. Тут же становилось понятно, что Илья мужик бывалый, крепко тертый и битый жизнью, склонный к неумеренному употреблению горячительных напитков, но отнюдь не глупый и, что называется, "себе на уме".
Сам-то Илья на многое не рассчитывал, доля обозника с долей ратника и рядом не лежала. Но что поделаешь, если родился больным да слабым и для воинского дела не годишься?
Дело свое он знал прекрасно, раненых возил не впервые, поэтому устроил пассажиров с максимальным удобством, с учетом их ранений, сам, когда требовалось, ловко менял Мишке повязку, да еще и разговорами развлекал. Его анализ экономической эффективности приобретения холопской семьи произвел на Мишку впечатление обманчивой простотой, свидетельствующей о глубоком знании предмета, точностью формулировок и беспощадным прагматизмом.
