Не сдерживаемая ничем вода быстро ушла из водохранилища. Пруд прекратил своё существование. По его огромному руслу протекал лишь небольшой ручей. Утрата пруда, ставшего любимым местом отдыха сельчан, не осталась без внимания. Вскоре к нашему «Кулибину», давно уже пенсионеру, выдвинулась большая делегация с просьбой оказать помощь в возрождении пруда. На что «генеральный конструктор» ответил:
– Пока не найдёте этих вредителей и не заставите их всё восстановить, я помогать не буду!
«Вредители» были найдены, и под руководством Кулибина-Лузина пруд был восстановлен. Котлован снова наполнился водой. А жизнь страны, как и пруда, с трудом возвращалась хоть и не в прежнее, но в более спокойное русло.
– Пап, а расскажи про друга. Становится грустно, и мы оба понимаем, про кого идёт речь.
– Про друга можно говорить бесконечно. Это был настоящий учёный и настоящий дружище. Человечище! Он сам написал о себе книгу и отдал её перед смертью мне. Я издам её, когда наступит время.
Пап! Давай хоть что-нибудь напишем о нём, а?
Пиши… Но сначала о его матери и его детстве.
Надежда и её сын
У моего покойного друга, профессора, доктора наук, почти академика, была очень неординарная мать. Я знал, что она одна воспитала его. Со стороны она казалась не просто чудной, а даже как будто немного не в себе. Она приезжала к уже взрослому сыну с чемоданом консервов и кульком денег. Деньги сначала оставляла, но узнав, что они идут не по назначению, говорила: «Я приеду и куплю сама то, что вам сейчас действительно необходимо». И шла покупать!
Искренне считала, что на сигареты и кофе деньги тратить ну просто бесчеловечно. Изучила весь большой город, где пустые бутылки принимают, где что продают дешевле. Сколько она пересдавала этой пустой тары, знает лишь её хозяйственная сумка. А потом стала спрашивать: «А что у вас из одежды ненужного?» И продавала на рынке вышедший из моды ширпотреб. Вырученные деньги отдавала опять сыну и своим внукам.
Я знал, что она пережила блокаду Ленинграда благодаря молодости и особой выносливости, и это, очевидно, отразилось на её характере. Бережливость, доведённая до абсурда, экономность во всём и стремление насобирать копеечек в кучку и отдать сыну, который уже был известным учёным и достаточно обеспеченным человеком. Когда она ехала в гости к сыну, в другой город, то никогда не брала постельное бельё в поезде, сидела всю ночь, смотрела в темноту и разглядывала огни проезжающих станций. В гостях у сына не садилась за стол со всеми и потом одна доедала с тарелок.
– Ну, мама! – ругался сын. – Зачем ты это делаешь? Ведь мы же уже не бедные!
Но мать не могла ответить на этот вопрос и просила, чтобы ей не разбирали постель в гостиной. Предпочитала ночевать на кухне, заявляя всегда:
– Я тут, на диванчике, а прикроюсь своей шалью.
Шёл 1992 год. Тогда очень многие люди потеряли деньги: все банки стали банкротами, вклады сгорели. Бабка атаковала банк, где лежали её сбережения, пусть и не все. Объяснять ей что-либо – что все так пострадали, что руководство банков не виновато, – было бесполезно. Пять дней и ночей бабушка сидела на крыльце банка. Ночью одиноко, как кукушка, сидела тихо-тихо, а с утра начинала материть на чём свет стоит «ворюг проклятых». Банковская структура после пяти дней бабкиной осады не выдержала и сдалась, было выдано особое предписание отдать настойчивой особе все её деньги. Вероятно, это был беспрецедентный, уникальный случай в российской финансовой практике.
Бабки уже нет, но в её трусах и чулках ходит до сих пор невестка. Всё было припасено впрок на целый век.
Однажды я спросил Димку, почему всё же она такая. И вообще, мне было интересно узнать, каким он, Димка, был маленьким и как жил.
Димка сидел в кресле, играл со мной в шахматы. Под коньячок и трубку немного поведал мне о своей жизни с матерью:
«Родился я в городе О., который в 40–50-е годы был, как и все сибирские города, деревянным. Только в центре стояли каменные здания, со всех сторон увешанные табличками разных учреждений. А по окраинам разбегались многочисленные, до двух десятков, линии-улицы – различные Северные, Лагерные, Восточные и так далее. На одной из таких улиц я и жил. Называлась она Первой линией и была обсажена с двух сторон широким строем тополей, акаций и клёнов, окружённых заросшими травой канавами, в которых летом можно было спрятаться и играть в „немцев“. Асфальтирована была только сама дорога, а тротуары – лишь кое-где. Местами были ещё деревянные мостки.
Эта улица была нашим миром, нашей территорией. Помню наши двор и дом, с которыми мне повезло. Когда-то мой дед выстроил большой рубленый дом, где даже когда-то была ванная, а также три больших комнаты и кухня. Участок был отхвачен по-сибирски высоко: мне он до сих пор представляется каким-то континентом, где невозможно увидеть его край. Тем более что на участке вокруг дома росло много деревьев и кустарников, а от улицы он был отгорожен высоким дощатым забором выше человеческого роста. И чудо – никакие революции не докатывались до О. Какие бы кампании „уплотнения“ буржуев ни проходили, наша бабка как-то сумела сохранить за своей семьёй весь этот дом со всем усадебным участком!
Как учёный, занимающийся уже 25 лет сибирской урбанистикой, я понимаю всю неуклюжесть и допотопность деревянного облика сибирских городов. Но, в сравнении с сегодняшними безликими и однотипными бетонными громадинами, города Сибири в прошлом были гораздо более индивидуальны и по-человечески теплы! Особенно для нас, мальчишек того времени.
Целый день летом бегаешь по улице, и только изредка забежишь домой, чтобы схватить кусок чёрного хлеба и соли в ладошку, и затем ныряешь в заросли огорода. Вот прямо перед тобой спрятались в листьях огурцы, вот краснеет боком круглый помидор, вот торчит из земли редиска, а прямо тут поднялся лук. Ну что ещё надо! Солнце жарит, в небе ни облачка. Школа рядом, на углу, через дорогу – пугающее, громадное, трёхэтажное каменное здание.
Жили мы бедно. Маме моей, младшей дочери в семье, не удалось получить какого-то солидного образования: окончив в начале войны курсы учительниц начального обучения, она поехала работать в один из пригородных совхозов, где и познакомилась с моим отцом, который якобы работал там директором. Отсюда я и пошёл…
Мама была молоденькой девчонкой. А у отца то ли была уже семья, то ли он не захотел связывать себя с мамой, но, в общем, через некоторое время она взяла меня и приехала обратно домой, к бабке. Вспоминая свою жизнь, удивляюсь тому, сколько мытарств и невзгод выпало на долю моей мамы. Не успев получить приличного образования, она всю жизнь работала на чёрных и тяжёлых работах: техничкой, санитаркой, даже грузчиком в хлебном магазине и так далее. Не раз пыталась устроить свою женскую судьбу, и всё ей как-то не везло. Всё время в заботах о лишнем рубле, всё лишь бы прокормить меня и дать мне приличное образование. Отсюда экономия во всём.
Будучи младшей дочерью и сестрой в большой семье, она всё время была вынуждена подтирать чужие носы, донашивать чужие платья и подчинять себя другим. Это всегда тяжело действует на человека. Но что в ней было удивительно и что, по всей видимости, передалось и мне, так это чувство оптимизма, желание бороться, несмотря ни на что и даже назло всем, и вера в себя как главного гаранта своего существования. И потом, как я сейчас понимаю, меня сформировало то время, которое было каким-то удивительно цельным, не треснутым, как спелое, красное круглое яблоко.
И враньё, что, мол, даже дети в то время в ужасе ночью замирали, когда слышали шум автомашины. Я спал по-детски крепко, и только сейчас смутно вспоминаю те молчаливые паузы, которые возникали за столом, когда кто-нибудь из взрослых ронял какое-то имя. Обыкновенные люди той эпохи обладали удивительным умением жить в двух измерениях и не разрываться душевно на части.
В семь лет мама меня увезла в Ленинград, где жила одна из её старших сестёр, имевшая хорошую по тем временам квартиру и мужа – полковника-архитектора. Грубо говоря, нужна была прислуга, которая могла бы ухаживать за всей семьёй и глядеть за их сыном – моим старшим двоюродным братом Димкой, в честь которого я и назван. В старом бабкином доме для моей матери и меня отдельной комнаты не было, а здесь тётя Люся и дядя Миша отнеслись к нам хорошо и выделили маленькую комнатку, где в „буржуйские“ времена жила прислуга. По праздникам дядя Миша брал меня с собой на Дворцовую площадь. Я усаживался на его плечи и смотрел на яркие колонны демонстраций.
Дом наш ленинградский, построенный буквой „П“, стоял на трёх улицах: набережной Робеспьера, улице Чернышевского и улице Войнова. Далее по улице Войнова, ближе к Литейному проспекту, стояло громадное, какое-то глухое здание КБГ: даже мы, мальчишки, проходя мимо него, всегда как-то приглушали голоса. Не то что боялись, а просто как-то считалось предосудительным вести себя слишком громко и свободно рядом с этим зданием. Помню притихшее утро, когда мама, вся в слезах, собрала меня в школу и я, так ничего и не поняв, вышел за двери.
