Недаром на планете стали повсюду возникать катаклизмы и землетрясения. Будто Земля, как собака, которой давно опротивели блохи, встряхивается и стряхивает с себя агрессивных кусачих, хотя и живых тварей. Но вместе с Володей можно будет хоть что-то изменить в этом безумном, безумном, безумном мире. Можно будет отыскать стадо таких же «белых ворон», и заняться восстановлением энергии существования на планете, а не гоняться за призрачным богатством, убивая всех, подвернувшихся на пути. Тем более, теперь у Шурочки есть Библия! Недаром же она когда-то писана!
«Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе! Со мною с Ливана, невеста! со мною иди с Ливана! спеши с вершины Аманы, с вершины Сенира и Ермона, от логовищ львиных, от гор барсовых! Пленила ты сердце моё, сестра моя, невеста! пленила ты сердце моё одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей. О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! о, как много ласки твои лучше вина! и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов! Сотовый мёд каплет из уст твоих, невеста; мёд и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана! Запертый сад – сестра моя, невеста, заключённый колодезь, запечатанный источник: рассадники твои – сад с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами, киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица со всякими лучшими ароматами; садовый источник – колодезь живых вод и потоки с Ливана. Поднимись ветер с севера, принесись с юга, повей на сад мой, – и прольются ароматы его!..».[14]
– …закрой книгу, когда я с тобой разговариваю, – донёсся откуда-то из-за спины голос матери. – Уважать, представь, полезно не только себя. Закрой книгу, тебе говорят!
Мать даже шлёпнула ладошкой по столу, значит, Калерия ей такого наговорила, что жди скандала.
– Это не книга, – Шура попыталась оттянуть разборку, – вернее, книга, но книга мудрости всех времён и народов.
Мать вырвала из её рук толстый фолиант.
– Библия? Ты с ума сошла! Где ты взяла эту гадость? – ярости матери не было предела. – Мало того, что в школе чёрт-те что натворила, так ещё в дом мусор тащит!
Она с размаху выбросила Библию в окно. Шура только пожала плечами и уделила пристальное внимание потолку. На глаза навернулись слёзы, но девочка, как всегда, пыталась сдержать себя. На потолке, вернее, в углу над балконной дверью, было на что полюбоваться. Там, за гардиной, неприметный на первый взгляд, поселился паучок. Он выткал небольшую паутинку, ждал себе спокойненько какую-нибудь залётную муху, чтобы прочитать ей лекцию об этике полётов в жилых помещениях, но залётная муха всё как-то не показывалась.
– Ты что думаешь? – мама села на любимого конька. – Почему ты не такая, как все? Что ты стараешься неизвестно кому доказать?! Ведь не маленькая уже, пора бы о будущем подумать!
– Разве? – перевела девочка невинный взор с паутины на маму. – Подумать о будущем в светлом коммунистическом завтра, которое должно было наступить ещё вчера?
– Прекрати немедленно! – стукнула мать по столу на этот раз уже кулаком. – Я тебе запрещаю твои дурацкие диссидентские выходки!
Дело плохо. Ещё пять минут и у мамы начнётся истерика. С волной истерики на маму сваливался китайский синдром психоза, и её остановить было очень нелегко. Это уже выглядело, как домашняя примета. Положение спас звонок в дверь. Мать мотнула головой, закашлялась, но пошла всё-таки открывать. Вскоре из прихожей зазвучали взволнованные голоса.
– Кого там ещё принесло? – отрешённо подумала Шура. – Спасибо, что хоть избавили непослушную девочку от родительского скандала, а маму от очередного вызова «неотложки», или того хуже – «Скорой помощи».
Голоса в прихожей успокаивались понемногу – девочка опять переключилась на охотника-паучка. А ведь это очень похоже на модель человеческой души! Сначала человек ждёт, надеется, верит. Плетёт какие-то сети, старается поймать за хвост синюю птицу, то есть синюю муху. Потом сам попадается в свои же тенёта, выпивает из себя кровушку до последней капельки, не переставая обвинять в этом окружающих.
В комнату вернулась мать. В руках у неё была… Библия. Тяжело опустив её на стол возле дочери, она стояла несколько минут молча. Потом мрачным замогильным голосом сообщила:
– Сосед принёс. Ему чуть в голову не угодила. Пришлось из-за тебя извиняться… Хорошо ещё, что всё обошлось!
Конечно. Кто же ещё виноват? Одно хорошо: мама уже не кричит. Видимо, остаток воспитательного заряда потратила на умиротворение соседа. Вот и правильно. Худой мир лучше доброй войны. Но всё же в наличии имелся отмеченный элемент паутины и самопоедания. Неужели же, человек обречён всю жизнь бегать вокруг столба, в надежде поймать собственный хвост? Неужели жизнь такова и такое положение надо принимать как данность? Но ведь это, мягко говоря, смерть.
Шура, слушая реликтовые всплески нотаций, рисовала на листе тонким чёрным фломастером девушку в длинном бальном платье, сшитом из паутины… в руках девушка держала косу. Настоящую! С деревянной ручкой и металлическим лезвием. В любом городе давно уже пользуются газонокосилками, а вот кое в каких деревнях такой инструмент для срезания травы ещё остался. Но девушка была изображена в бальном, даже в подвенечном платье! Значит, она никак не могла оказаться колхозницей. Эта красавица приходила как-то во сне, держа косу на плече, пыталась что-то сказать. Жаль, тогда Шура не поняла пришедшую, только явно что-то должно случиться. Почему? Откуда это? Шура сама не могла понять, но девушка – вот она – улыбалась с листа, прижимая к груди косу, как какая-нибудь советская спортсменка – весло.
А почему бы и нет? У них – девушки с веслом, у Шурочки – с косой. Каждому своё.
Редкие сосны по каменистому берегу забирались вверх, выплёскивались в хвойный перелесок, добавляя собой вечнозелёный вековой монолит. Правее, за обширной поляной, виднелась монастырская стена, куда убегала от причала укатанная и утоптанная паломниками грунтовая дорога. Мелкий микроскопический гравий набивался в башмаки – удивительно, как ему это удавалось? – пришлось разуться. Земля была горячей. Даже очень. Но мелкие осколки камней совсем не ранили пятки. Босиком идти было даже легче. Говорят, гуляя по такому грунту, избавляешься от всех болезней, всякой худобы, захваченной с собой из хмурых городов.
Шура брела по этой странной дороге, её постоянно толкали то справа, то слева спешащие по своим делам люди; кто-то обгонял, кто-то заглядывал в лицо, будто разыскивая знакомые черты; где-то рядом скрежещущий фальцет пытался пропеть псалом или тропарь, но постоянно срывался. Потом всё начиналось сначала, дорога никак не кончалась, а монастырь так и оставался далёким, недостижимым, но что дорога ведёт именно в монастырь, девушка ни на секунду не сомневалась.
Только долго ли ещё? Стоит ли идти туда, где нет конца пути? Нужен ли ей этот монастырь, до которого дойти попросту невозможно? Что там делать, ведь это совершенно что-то чуждое, ненужное? «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешную!» И это ещё! Что за молитва? Откуда? Шура никогда не знала ничего такого. Что за дела?
Вместо монастыря у дороги из-за деревьев выступила большая русская печка. Странно! Русская печь, но ни крыши над ней, ни даже загородки. Однако, сбоку аккуратно сложена поленница, а с другой стороны – колодец с крышкой. Возле печки хозяйничала какая-то женщина, не обращая внимания на спешащих и проходящих мимо людей. Что-то в этой женщине показалось Шурочке до боли знакомым. И тут печная хозяйка оглянулась на Шурочку и даже приветливо кивнула ей. Дальше Шурочка идти уже не могла. Вернее, передвигалась, но слишком медленно. Просто на неё подействовал вид печной хозяюшки, к тому же та, как две капли воды, походила на идущую по дороге паломницу, то есть, на обалдевшую от такого видения Шурочку.
Такого не бывает! Не могла же Шура сразу идти по дороге и растапливать печку, стоящую у дороги?! Но такое всё-таки было. И толпы спешащих по своим делам людей, толкающихся, гомонящих и орущих тоже были. Как будто весь этот мир жил где-то в другом измерении и времени, а настоящая – третья Александра Ослиная – просматривала это, как любопытные кадры из давно знакомого кинофильма.
Вдруг за очередным изгибом пробирающейся перелеском дороги белая монастырская стена вынырнула из недосягаемости, оказалась совсем рядом с идущей по дороге паломницей Шурой и надвратная церковь, словно радушная ласковая хозяюшка, приглашала войти всех, дошедших сюда.
Шура шла в толпе безликих, чувствуя себя такой же безликой и жалкой частицей общей безликой массы. А третья ипостась Шурочки не уставала наблюдать за идущей по дороге странницей. Толпа гомонящих паломников плавно, словно ленивая морская волна, подкатилась к ступеням красивого – красного кирпича – храма с оштукатуренными проёмами окон, голубыми куполами и голубой каёмкой по закомарам. Над вратами висела икона Преображения Господня, значит, храм – Преображенский.
