Наташа выезжала теперь на дачу, едва сойдет снег, и безвылазно там трудилась чуть ли не до первых белых мух. А мы с братом уезжали к ней на летние каникулы, брат — пока не окончил школу, и я — пока не окончила школу. Вы уже догадались, что мама не жила с нами на даче? Мы опять жили с домработницей (которая по-своему была очень хороша и успела нас полюбить), а родители приезжали на субботу-воскресенье, и то не каждую неделю...
Я, конечно, не могла использоваться при корчевании пней, но и мне нашлась не такая физически тяжкая, но все-таки и нелегкая, изнурительная работа. А как хорошо все начиналось!
Хозяйственная Лесоохрана, будучи не в силах поправить дело с поруганными участками, решила как-то загладить его и нашла такой совсем не стандартный способ: всем пяти замам закупили и привезли в Валентиновку коров . Построили общий коровник на пять стойл и поручили скотину жене Антона Федоровича, Агафье Федотовне. Она не только смотрела за коровами, но и доила их, сливала молоко в большие фляги, отстаивала сливки, снимала сметану, откидывала творог, и раз в неделю служебная машина развозила все эти несметные богатства по хозяевам. Коровы были закреплены за владельцами, нашу небольшую, но справную и «удоистую» звали Чернухой. От этого блага можно было и отказаться, но никому в голову не пришло. Летом, когда все выезжали на дачу, заботы по содержанию коров хозяева брали на себя, со всеми плюсами и минусами такого положения. Теперь Наташа Большая вставала ни свет ни заря доить Чернуху, молока она давала много, и Наташа даже, немного стесняясь, таясь, продавала часть нескольким местным жителям. Наташа Маленькая вставала следом и выгоняла Чернушку пастись. Трава поблизости от нашего поселочка была давно выедена и вытоптана, и коров отгоняли довольно далеко, где находили хорошие местечки. Я пасла не одна, еще одну девочку, Тамару Кощееву, тоже определили в пастушки, и мы не то чтобы сдружились (в Москве мы даже не перезванивались), но все же вдвоем было как-то веселей. Остальные «хозяева» нашли какие-то другие выходы, кто-то просто отказался держать корову, которую тут же прикупил Антон Федорович. Пасли не до самого вечера, а только часов пять-шесть, до обеденной дойки, но зато в любую погоду, если был сильный дождь и все оставались дома, корова сильно сбавляла молока. С собой в сшитых на руках чистеньких холщовых сумочках брали по большой, зеленого стекла, заткнутой пыжом из газеты бутылке теплого, парного молока от утренней дойки и по здоровенному куску черного хлеба, густо посоленному крупной солью. Хлеб съедали не весь — нужно было оставить хоть кусочек для приманивания далеко отошедшей коровы (они тоже очень любили этот хлеб с крупной солью). Запивая пахучий черный кусок теплым, еще более пахучим молоком из горлышка бутылки, я иногда вспоминала свою подругу Розу Тевосян...
Мама делала вид, что не знает об этой моей обязанности, хотя нельзя усомниться, что Наташа Б. не могла бы послать меня пасти корову без ее ведома и прямого разрешения (а то и указания).
Корову мы продержали, может, три, а может, и четыре года, пока у папы не случился очередной инфаркт, за которым последовали серьезные перемены и в нашей московской, и, особенно, в валентиновской жизни.
Вообще-то в нашем московском укладе уже было много перемен. Во главе угла встало достраивание и обустройство валентиновского дома, который был очень хорош по идее, но далек от завершения, фактически жить там можно было, только презрев все условности и большую часть удобств. Все пять домов завезены были на участки одинаковыми, но потом все достраивали и отделывали свои дома на свой вкус и средства, и в окончательном виде они мало чем напоминали друг друга. Мы с Наташей Б. и Юрой поселились там капитально прямо с лета 1948 года, хотя, кроме крыши, пола и окон, там почти ничего не было предусмотрено для жизни. Тем же летом появились две печки — одна «голландка» с плитой со стороны кухни и с теплым боком в соседнюю большую квадратную комнату, которую облюбовал Юра; вторая — «шведка» — водрузилась посередине оставшегося большого помещения, разделенного по боковинам этой «шведки» на три комнаты: две небольшие выходили в очень большую третью. А та, в свою очередь,— на тоже большую открытую веранду, высоким крыльцом ведущую в сад. Из двух меньших комнат одна была родительской, а самая маленькая — моей. Наташа Б. устраивалась на ночь где захочется, своей комнаты у нее, конечно, не было. Но разделение на комнаты и так было в достаточной степени условным— окна в них были, а вот дверей не было (их еще не привезли, да и когда привезли, они довольно долго пролежали на чердаке — некому и не на что было поставить). Перегородки во всех комнатах были из так называемого горбыля— верхней горбушки бревна, которая срезается на пилораме, прежде чем пойдут настоящие доски. Этим же горбылем, самым нескладным и коротким, и топили. Горбыль Главлесоохрана поставляла в немереных количествах, можно было бы и выбрать, что получше, только обогнать Антона Федоровича никому не удавалось. Спали в первые годы на стружках, пахучих, светлых и чистых, их можно было нагрести сколько угодно — все вокруг строились. Правда, среди кудрявых стружек попадалось и немало не пошедших в дело гвоздей, ну, это уж не в счет, надо быть поаккуратней.
Выходов было два — парадный с веранды и из кухни через застекленное крыльцо — маленькое, но очень уютное, хоть большую его часть занимала скамья с подойниками, бидончиками с молоком, кринками со сливками и прочими вкусностями, частью нашими, а частью дожидавшимися покупателей. Конечно, корова не просто была «в помощь», а настоящей кормилицей, тем более что сухие пайки из «кремлевки» целиком теперь шли «на строительство» — мама заказывала наименее портящиеся колбасы, плитки шоколада, пачечки какао и прочее и, когда скапливалось достаточно, отправляла Наташу Б. в ее родную Орловскую деревню реализовывать продукты. Наташа понимала, что в деревне, разрушенной войной, такой товар покажется слишком диковинным, и продавала на вокзале в самом Орле, не сообщая об этом маме. На вырученные, скажем, за целое лето средства отрывался, к примеру, колодец, потом снова надо было копить... Денежки, вырученные за молоко, шли на керосин (электричество провели нескоро), на тот же хлеб, в общем, крутились как могли на два дома. Наташа Б. оказалась не только очень работящей, но и очень толковой и оборотистой. Продать на даче ей удавалось не только молоко, но, бывало, и навоз — он был там дороже золота, на высосанных за долгие годы соснами суглинках без удобрений ничего не росло...
Позднее, когда наша жирно удобренная земля стала давать урожай, та же Наташа стала ездить на ближайший рынок на станции Подлипки торговать и кое-чем с участка. Бывало, брала и меня с собой — одной на базаре было несподручно, я ходила за весами, вертела фунтики из газеты, помогала считать выручку и, про себя, конечно, вспоминала... Розу Тевосян. Но это было уже позже, когда Чернушку пришлось продать.
Впрочем, Роза Тевосян — это был такой идеальный образ девочки-принцессы. Что в это и в последующее время делала и как жила настоящая, живая Роза Тевосян, мне было совсем неведомо. И могло быть по-всякому, у Иосифа Виссарионовича наркомы легко летели «кверху кармашками»... Долго ли продержался на своем недосягаемом верху Иван Федорович [15] , я никогда не слышала.
Наш папа под репрессии, слава богу, не попал, а только под сокращение (по состоянию здоровья) и преждевременные проводы на пенсию (по этим же основаниям). Но это было все-таки немного позже, в основном мы успели достроиться, и наш дом можно стало называть уже дачей.
Бабушка Мария Павловна у нас в Валентиновке практически не бывала— она вообще не представляла, как это можно было согласиться на дачу «без воды». Ее, волжанку, всю жизнь влекла именно большая вода с лодками, рыбаками и рыбой, и она, как только стала справляться материально, стала снимать на лето деревенскую избу в деревне Сорокино на самом берегу уже построенного тогда Пироговского водохранилища. От Валентиновки до Сорокина по прямой было не больше пятнадцати километров, но из нашей семьи только Юра да я считаные разы преодолели это расстояние и пожили у бабушки по несколько дней (не одновременно, а в разные годы) в деревенской избе с рыбаками и рыбой, которую в любой день можно было не только купить, но и заказать знакомому рыбаку, а также с клопами и другой живностью, непременно сопутствующей подмосковной деревне. Бабушка купалась по нескольку раз в день да еще мылась с мылом тоже с мостков прямо на большой воде. И дружила с писателем Борисом Заходером, который тоже много лет неизменно снимал дом в этом Сорокине, куда от Москвы надо было добираться на электричке до Мытищ, потом паровичком-кукушкой до Пирогова, а потом лодкой с наемным гребцом, сорокинским мужиком. Мама, хоть и тоже волжанка, в такие рискованные (она говорила «безумные») путешествия никогда не пускалась, а судаков предпочитала получать уже потрошеными из Кремлевской столовой.
