В Женан-Жато явно происходили какие-то перемены, но чего от них можно было ожидать, я не знал. Бараки из оцинкованного железа, ранее таившиеся в засаде за зарослями зизифуса, игравшими роль живых изгородей, исчезли, и на их месте, посреди огромной темно-красной проплешины, зияли две ямы, огражденные железной решеткой. То был фундамент большого моста, который вскоре планировалось перебросить через железную дорогу. За нашим патио, чуть дальше разрушенной будки обходчика, в небо вздымались трубы гигантской фабрики, подпиравшей своей оградой наш палисадник.
Деревянная Нога ткнул пальцем в банку с леденцами:
– Хочешь, малыш?
– Нет, спасибо.
Звонко щелкнул металлическими кастаньетами торговец сладостями, скрючившийся под старым, допотопным газовым рожком. На перевязи у него висел видавший виды бидон. Он предложил нам купить у него вафельных трубочек, глаза его при этом блеснули так, что у меня по спине побежал холодок.
Бертран благоразумно шел сзади. Его окружали тени и лица, но ни одно из них не внушало доверия.
– Я подожду здесь, – сказал он, когда мы подошли к патио, – ты, главное, не торопись.
Напротив нашего дворика, в том самом месте, где раньше располагался вольер Уари, вырос добротный дом; его каменная стена тянулась вдоль тропинки, служившей нам улицей и ведущей к тому самому пустырю, на котором меня когда-то чуть не разорвали мальчишки.
В голове пронеслась мысль об Уари. Я вспомнил, как он посвящал меня в тайны охоты на щеглов, и подумал, что стало с ним дальше.
Увидев, что я иду по двору, Бадра прищурила глаза. Она как раз развешивала белье, подоткнув подол платья за пеструю веревочку, служившую ей пояском, и выставив на всеобщее обозрение коленки. Бывшая соседка уперла руки в слоновьи бедра и расставила ноги с видом полицейского, преграждавшего путь в здание.
– Надо же! Надо же, ты все же вспомнил, что у тебя есть семья!
Бадра преобразилась. Из тучной она стала рыхлой, и лицо, когда-то властное, аморфной массой сползло на подбородок. Теперь она представляла собой лишь вялое и бесформенное нагромождение плоти.
Я так и не понял, подтрунивала она надо мной или же бранила.
– Твоя мать ушла вместе с сестрой, – заявила она, показывая на запертую дверь нашей халупы, – но не волнуйся, они скоро вернутся.
Бадра пнула таз со стиркой, освободила табурет и подвинула его мне.
– Садись, не стесняйся, – пригласила она. – Все вы, отпрыски, одинаковые. Мы вас кормим собственной грудью, пока не высохнет молоко, но стоит вам встать на ноги, как вы тут же начинаете поносить нас и бросаете на произвол судьбы. По примеру ваших отцов вы тайком улепетываете от нас без оглядки, а что с нами будет потом – вам совершенно наплевать.
Она отвернулась от меня и продолжила развешивать белье. Я видел только ее опавшие, отяжелевшие плечи, которым каждое движение давалось с трудом. Она на мгновение замерла, то ли чтобы высморкаться, то ли чтобы вытереть слезу, покачала головой и вновь принялась набрасывать отжатую одежду на старую пеньковую веревку, делившую двор пополам.
– Плохо ей, твоей матери, – сказала она. – Совсем плохо. Я уверена, с твоим отцом случилась беда, но она отказывается это признавать. Да, действительно, многие мужчины уезжают от семей, чтобы в другом месте начать все с нуля, но бывает и по-другому. Злоба в наши дни в большом ходу. У меня такое ощущение, что твоего отца где-нибудь укокошили и бросили в сточную канаву. Он был человек честный и никогда не бросил бы детей на произвол судьбы. Его точно прикончили. Как и моего бедного мужа. Убили за три сольда, за три презренных сантима. Прямо на улице. Бац! Ножом в бок, один-единственный удар – и все кончено. Все. Как можно так легко умереть, когда тебе надо кормить целую ораву ртов? Как взрослого мужчину может одолеть пацан с таким росточком?..
Бадра все говорила и говорила без передыха. У меня было такое ощущение, что у нее внутри открылся ящик Пандоры. Она говорила так, будто ей больше нечего делать, перепрыгивала с одной драмы на другую, то сопровождая свои слова усталым жестом, то вдруг на несколько мгновений замолкая. Я видел, как за первым рядом белья тряслись ее плечи, а в промежутке между висевшей одеждой то и дело мелькали очертания ее расплывшихся, бесформенных бедер. Она рассказала, что красавицу Хадду с двумя карапузами и тощим узелком на спине, в который уместились все ее пожитки, комиссионер Блисс выгнал из патио; что темной, грозовой ночью Езза, до полусмерти избитая пьяным мужем, бросилась в колодец, чтобы со всем этим покончить; что гадалка Батуль, сумев вытянуть из приходивших к ней за советом бедняков достаточно денег, купила турецкую баню и дом в Виллаж-Негре; что ее новая соседка, явившаяся незнамо из какой адской пучины, в час, когда все закрывали ставни, сдавала свою комнату развратникам; и что теперь, когда в патио не осталось ни одного мужчины, в душе Блисса проснулись таланты сутенера.
Развесив белье, она выплеснула грязную воду из таза в канаву, опустила подол платья и пошла к себе. Оказавшись в своей крысиной дыре, женщина ругалась и возмущалась до тех пор, пока не вернулась моя мать.
Увидев, что я сижу на табурете во дворе, она ничуть не удивилась. И даже едва меня узнала. Когда я встал, чтобы обнять ее, она отпрянула. И только когда я прижался к ее груди, мамины руки, порхнув в пустоте, согласились заключить меня в объятия.
– Почему ты вернулся? – вновь и вновь спрашивала она меня.
Я вытащил деньги, которые мне для нее дала Жермена, но даже не успел ей их протянуть. Рука матери молниеносно рванулась к банкнотам и убрала их с быстротой, которой позавидовал бы даже фокусник. Затем она втолкнула меня в нашу лачугу, вытащила из-за пазухи деньги и несколько раз их пересчитала, чтобы убедиться, что они ей не приснились. Мне было стыдно за ее лихорадочность, за всклокоченные волосы, к которым давным-давно не прикасалась расческа, за заношенную до дыр накидку, болтавшуюся на худых плечах, будто старый гобелен; за голод и муки, обезобразившие лицо этой женщины, когда-то прекрасной, как рассвет.
– Здесь очень много, – сказала она. – Тебя дядя послал?
Опасаясь, как бы она, по примеру отца, не восприняла подобный жест в штыки, я солгал:
– Нет, это я сам накопил.
– Ты работаешь?
– Да.
– А в школу больше не ходишь?
– Хожу.
– Я не хочу, чтобы ты бросал учебу. Мне хочется, чтобы ты стал ученым и жил спокойно до конца своих дней… Тебе понятно?.. Я хочу, чтобы твои дети не прозябали в нищете, как щенки.
Когда она схватила меня за плечи, в глазах ее полыхала тысяча огоньков.
– Пообещай мне, Юнес. Пообещай, что у тебя будет не меньше дипломов, чем у дяди, собственный дом и хорошая работа.
Ее пальцы глубоко впились в мою плоть; мне казалось, еще чуть-чуть – и они размозжат кости.
– Обещаю тебе… А где Зара?
Она насторожилась, на шаг отступила, но тут же вспомнила, что я всего лишь ее сын, а не завистливый, зловредный сосед, и прошептала на ушко:
– Постигает профессию… Она будет шить брюки. Я отдала ее в ученицы одной мастерице из европейского квартала. Мне хочется, чтобы Зара в этой жизни тоже добилась успеха.
– Она выздоровела?
– Она ничем не болела. И с ума тоже не сошла. Просто глухонемая. Но мастерица сказала, что она быстро учится и схватывает все на лету. Она славная женщина, эта мастерица. Я работаю у нее три дня в неделю. Убираюсь. Здесь или у других людей – мне все равно. Да и потом, надо же как-то жить.
– А почему бы вам не переехать к нам в Рио-Саладо?
– Нет! – воскликнула она, будто я сморозил что-то непристойное. – Пока не вернется твой отец, я отсюда ни ногой. Представь себе: он возвращается сюда, а его семьи нет. И где ему тогда нас искать? В этом людоедском городе у нас нет ни близких, ни друзей. Да и потом, где он, твой Рио-Саладо? Отцу даже в голову не придет, что мы уехали из Орана… Нет, я буду жить в этом патио до тех пор, пока он не вернется.
– Может, его уже нет в живых…
Ее рука схватила меня за горло и пригвоздила к стене.
– Несчастный! Ты сошел с ума! Как ты смеешь? Гадалка Батуль не допускает никаких возражений. Она несколько раз читала его судьбу и по руке, и по узорам на воде. Твой отец жив и здоров. Он сколачивает состояние, скоро разбогатеет и вернется к нам. У нас будет красивый дом с изящным крыльцом и огородом, а также гараж для автомобиля. Он возьмет реванш за наши нынешние лишения и невзгоды. Как знать, может, мы еще пядь за пядью вернем землю, которую нас когда-то заставили заложить.
Мать говорила быстро. С невероятной скоростью. Голос ее дрожал. В глазах плясали странные огоньки. Руки лихорадочно рисовали в воздухе какие-то иллюзорные картины. Знать бы, что это последний наш с ней в жизни разговор, я поверил бы в реальность всех этих химер и остался с ней. Но откуда мне было это знать?
Она и на этот раз попросила меня побыстрее уйти и, не мешкая, вернуться к приемным родителям.
