— Кулаком, стало быть, вы его и убили? — решил уточнить я.
— Не хотел я его убивать, случайно вышло. Поссорились мы. В сени вышли, батя меня в челюсть вдарил, а ему в ответ. Сам не понял, как вышло. Ударил раз, а батя упал, с лестницы брякнулся, шею сломал.
— Так били-то вы его кулаком? Которым? Правым или левым?
— Кулаком, а чем же еще? — удивился крестьянин. Согнув правую руку, сжал ладонь в кулак и продемонстрировал: — Вот, этим вот.
Слегка повысив голос, я позвал доктора:
— Михаил Терентьевич, вы на месте? Если не сложно — зайдите ко мне.
Федышинский тотчас же появился в комнатке. Слышал ведь все, ему самому любопытно, но медикусу нужно проявить свой характер.
— Ну-с, господин следователь, зачем звали? Что вам угодно-с?
Ухватив руку Тимофея, показал ее доктору и попросил:
— Ваше высокородие, гляньте на орудие преступления. Подследственный уверяет, что отца он убил кулаком. А мне в это почему-то не верится.
Федышинский бесцеремонно ухватил кулак крестьянина, словно это была рука очередного трупа. Посмотрев, фыркнул и отпустил конечность у мужика.
— И правильно, что не верится, — заявил доктор. — Даже если допустить, что удар был нанесен кулаком — в чем я сомневаюсь, то на кулаке, от такого удара, остались бы повреждения — ссадины или хотя бы царапины. Времени прошло совсем мало, механические повреждения кожи не успели бы затянуться. А здесь кулак чистенький, безо всяких следов. Если бы в кулаке был кастет зажат, тогда еще можно поверить, а так — нет.
— Нехорошо Тимофей Паисиевич врать, очень нехорошо, — покачал я головой. — Понимаю, что ты стараешься кого-то спасти, но не получается у тебя. Врать не умеешь. А ты теперь и сам срок заработал — за недоносительство, за укрывательство, а теперь еще и за попытку помешать следствию. Так кого от каторги-то спасаешь?
— Никого не спасаю, это я батю убил, — упрямился Тимофей. Подумав, радостно брякнул: — Была у меня свинчатка, запамятовал я. Точно, свинчаткой бил. Пиши, ваше благородие — свинчатка была зажата, ей и убил.
Я подпер подбородок собственными кулаками, посмотрел на мужика, стараясь, чтобы взгляд был как можно жалостливее. Вздохнул:
— И опять ты врешь. Я же тебя спрошу — где свинчатка? Ответишь, что выкинул?
— Выкинул, правильно, — радостно закивал Тимофей, довольный подсказкой.
— Так кто отца-то убил? Мать или жена?
От моего вопроса парень словно бы отшатнулся.
— Нет, Ганька не убивала, — торопливо заявил он, потом добавил. — И маманя не убивала. Говорю — это я убил. Вяжите, в тюрьму везите. Я на том стоять буду — я убил, свинчаткой.
Ганька — это уменьшительно-ласкательное от Агафьи? Любит Тимофей жену. И мать тоже любит. Что ж, вроде бы, здесь все ясно. Парень, в сущности, уже все рассказал.
— А кто нос из теста догадался слепить? — поинтересовался я, как бы, между прочем. Но, на всякий случай пообещал. — Говори, не стесняйся. За слепленный нос ничего никому не будет.
За нос, с помощью которого ввели в заблуждение соседей на похоронах, и на самом деле ничего не будет. Сокрытие преступления? Нет, не потянет. Тем более, если речь пойдет о сокрытии преступления, совершенного родственником.
— Так Ганька и догадалась, — сообщил парень, потом добавил, с гордостью за жену. — Ганька моя — баба умная. Сама нос слепила, да так, что со стороны незаметно.
Верю. Мужик бы до такого точно не догадался. А бабы — они народ очень умный.
— Семейно, значит, решали? — поинтересовался я. — Уряднику не сообщать, отца потихонечку схоронить? А старший брат что сказал? Сестры?
— А что они скажут? — повел плечами Тимофей. — Батю-то уже не вернуть, а нам дальше жить. А зачем уряднику сообщать? Он в наши дела нос не кажет, а когда кажет — так рубликом можно поклониться, а то и лобанчиком.
После упоминания рублика и лобанчика, я шкурой почувствовал, как в соседних «апартаментах» вскипает Василий Яковлевич. Сажать в тюрьму урядника у меня в планах не было, но, если Абрютин станет настаивать, придется открывать дело еще и по взяточничеству Микешина. А доказывать факт дачи взятки — умаешься. Меченых купюр у нас нет, а крестьяне, привыкшие «кланяться» уряднику денежкой, не признаются.
Но если провести служебное расследование, да выкинуть Микешина со службы без пенсии и мундира — тоже неплохо. В назидание, так сказать, остальным полицейским уезда.
Чего-чего, а взяточничества исправник на дух не переваривал. Расхлябанность, ротозейство Абрютин бы мог простить, но не это. А кто другой, на его месте, как сыр бы в масле катался, а не жил бы с женой в тесном домишке, без прислуги. И не чесал бы затылок, услышав, что свадьба его друга (у меня больше-то друзей и нет) состоится в Новгороде или в Санкт-Петербурге, а чтобы туда съездить — деньги нужны.
Интересно, а новому товарищу министра внутренних дел, который мой папенька, не понадобятся ли в столице честные люди? Василия Яковлевич — вполне достойный кандидат. Только, захочет ли исправник — всесильный правитель уезда, уезжать в Санкт-Петербург и становится рядовым чиновником?
Что-то я отвлекся. Об «оборотне» в мундире потом станем думать. Это ерунда, на фоне убийства.
— Значит, уряднику рубликом поклонились… — начал я, но Тимофей перебил:
— Ничем не кланялись. Сказали, что батька по пьянке с лестницы упал, вот и все. Фирс прошлым летом уряднику бревна бесплатно возил для нового дома, поэтому господин урядник только рукой махнул — мол, упал и упал, бывает.
— Так что семья-то тебе сказала? Вот, приехали все, отец в гробу, а ты говоришь — дескать, я отца убил. Старший брат тебя по головке погладил? Как дальше-то жить собираетесь?
Тимофей засопел. С усилием сказал:
— Грех это великий. Решили, что по святым местам пойдет…
— Так кто по святым местам пойдет? — усмехнулся я. — Мать?
— Оговорился я, — опять заторопился Тимофей. — Хотел сказать, что отцеубийство — великий грех, а я по святым местам пойду — за Камень, к тамошним старцам. Грехи стану замаливать.
Ишь, Урал тутошние раскольники до сих пор именуют Камнем. А я-то считал, что после эпохи петровских реформ только Уралом именовали. Любопытно. Ну зла не хватает! И отчего меня здесь в следователи определили, а не в историки или в этнографы? Столько всего интересного узнал, а что толку? Ни опубликовать, ни диссертацию защитить.
А будь Тимофей и на самом деле убийцей, отправился бы подальше Урала. Кажется, на Сахалине старцев нет?
— Сколько у брата детей? — неожиданно поинтересовался я.
— Детей? А почто это, про детей-то? — нахмурился Тимофей. — Фирс, когда я отца убил, дома был.
— Так сколько детей-то? — настаивал я. — Трое или четверо? Я же все равно узнаю, невелика тайна.
— Четверо, — сообщил Тимофей.
— Ну что ж, давай твои показания запишем, — сказал я. — Пишу — по существу заданных мне вопросов, могу заявить следующее…
Я записал в протокол версию Тимофея, уже дополненную подозреваемым и свинчаткой, и тем, что вылепить нос придумала Агафья, и то, что урядник не стал заниматься своими прямыми обязанностями.
Ларионов оказался мужиком грамотным, свои показания прочитал сам, расписался и встал, ожидая своей участи. Стоял, опустив голову. Только что руки за спину не завел. Он что, всерьез решил, что я ему поверю? Мол — все записали, и все? Он еще раза два будет мне показания давать.
Появился Федор Смирнов, отряженный в конвоиры.
— Куда мужика определить решили? — поинтересовался я.
— В чулан, к волостному старшине, — ответил старший городовой, подталкивая крестьянина к выходу. — Чулан у Тузова большой, теплый, да еще и под замком. Этого туда, а с остальными посмотрим. Фрол пошел по домам чуланы глядеть. Если какие подойдут, туда арестантов и определим. Если ненадолго, так и в холодных посидят. И мужики за ними присмотрят. В Паче к раскольникам не шибко расположены. Уж слишком они богатые. Не любят таких.
А кто богатых любит? Я сам не люблю. А Егорушкин, значит, пошел чуланы глядеть? Может и так, но бьюсь об заклад, что этот, который Бляо-Дун, что значит, Дон-Жуан по-китайски, не только чуланы смотрит. И как это люди все успевают? И по девкам ходить, и службу справлять? Талант, наверное, а я попросту завидую.
