Спец по маскировке свою работу сделал на отлично. Даже лучше. Можно сказать — образцово. Не имея поэтажного плана, никто не скажет, что за той кучей битого кирпича, которую он там художественно разместил, что-то есть. А мы там бегали спокойно. И пути отхода он нам сделал — красота. И восторг. Что бы ни случилось — уйдем. И такой фейерверк на прощание сделаем — всем понравится. Нашим, я имею в виду.
А вчера вечером я совершил должностное преступление. Называется — подлог.
Когда всё вроде немного притихло, Аркаша пошел к девчатам-связисткам. Ну так, посидеть, песни попеть. Чайку попить. Дело молодое, пусть повеселится, пока есть возможность.
— Петь, не в службу… Можешь там допечатать и шифровальщикам отнести? — Масюк, наверное, с таким выражением лица мог бы стоять на паперти — озолотился бы. Очень уж жалостливо он на меня смотрел.
— Давай, что там у тебя, — кивнул я на угол стола. — Сделаю. Ты надолго?
— На полчасика. Или чуть дольше. Скоро вернусь! — и мой товарищ исчез, будто его и не было здесь только что.
Я встал, прошелся и посмотрел, что мне оставил Аркадий перед тем, как убежать. Это было донесение разведки для Генштаба. Надо было свести всё в кучу. И я не знаю, что на меня нашло. Я просто зарядил бумагу в каретку и начал печатать. Сначала — полстраницы того, что было в сводке. А потом, будто кто перехватил мои руки, добавил: «По сведениям, полученным независимо друг от друга, капитаном Рябцевым В.И. (ОРБ 45 СД) и старшим лейтенантом Желевым С.М. (ОРБ 173 СД) в середине сентября, не позже 15 числа, войска четвертой танковой группы и восьмого воздушного флота будут перенаправлены на юго-восточное направление, а именно, в сторону Москвы, что снижает вероятность штурма Ленинграда в указанные сроки». Добавил пометку: «Копия — в управление разведки Ленинградского фронта».
Рисковал? Да, но не сильно. Начальство перечитывать не будет, а потом… подумают, что листик затерялся, или еще что-нибудь. И не будет никто сейчас, в этой суматохе, таким заниматься. Ушло донесение — и с концами. А там, смотришь, хватит войск у Волхова выстоять.
***
Пока я, задумавшись, сидел и никого не трогал, прямо у самолета затормозила машина, кто-то начал покрикивать: «Заноси! Осторожно! Да вы что, бараны, ничего не соображаете?!». Очень скоро суматоха переместилась совсем близко ко мне, и прямо у моих ног поставили носилки. А на них лежал мой старый знакомец — генерал Власов.
Он посмотрел по сторонам и встретился со мной взглядом.
— Соловьев? — каким-то безжизненным голосом спросил он и, заметив мой кивок, продолжил: — Часто встречаемся в последнее время…, — он даже попытался улыбнуться. — А меня вот… на лечение… Слушай, — вдруг немного оживился он, — ты же там до конца был? Девочка… с ней всё в порядке?
Глава 10
Вылет из Узина прошел с затруднениями. Сначала долго ждали Кирпоноса: зачем-то его позвали к телефону и переговоры сильно затянулись. Едва комфронта залез в самолет, он тут же наклонился к Власову, что-то пошептал ему на ухо, пожал плечо. Подбадривает, вестимо дело. А после сел в угол, замотался в овчинный тулуп и мгновенно уснул. Мне бы такое умение, я бы не отказался. Спал он так крепко, что пропустил главное приключение. Наш СБ был обстрелян немцами. Мы даже сначала и не поняли в чем дело. Пилот вдруг резко спикировал вниз, желудок запротестовал.
Раздался какой-то грохот, в фюзеляже появилось несколько дырочек, из которых тут же начало сквозить.
— Все, хана нам, — Власов закрыл глаза.
— Держитесь, товарищи! — из кабины выглянул второй пилот. Лицо у него было бледное — Пытаемся уйти на бреющем
Самолет болтало, я вцепился в сиденье, чтобы не начать летать.
В иллюминаторе замелькали верхушки деревьев.
— Сейчас врежемся! — генерал открыл глаза, спросил меня: — Ты, Петр, крещеный? В Бога веришь?
Помнится лейтенант-танкист на переправе тоже интересовался. Что же их сразу пробивает то, как начинается такое?
— Крещеный. Верю.
— А я вот нет. Атеистом воспитали.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Все во что-то верят — я тоже посмотрел наружу. Пилот закладывал круги, пытаясь увернуться от пикирующих на нас истребителей, от чего в иллюминаторе всё мелькало с неимоверной скоростью. — Кто-то в Бога. Кто-то в светлое коммунистическое будущее.
— Я тоже раньше думал, что лучше рай на земле, чем сказки про рай на небе, — Власов с усилием попытался повернуться. — А теперь хочу исповедаться.
Ну его нахер! Меня мутило от болтанки — я сплюнул на пол.
— Я не поп, чтобы этим заниматься. Если выживем — служи честно, не предавай друзей и страну, бей фашистскую гадину. Вот и вся моя исповедь.
Власов хотел что-то сказать, но СБ вдруг резко начал набирать высоту. Власов замолчал, закрыл глаза. Вот что это было: генерал, командарм, разговаривает с каким-то старлеем даже не как с равным, а душу излить пытается? Видать, понял, что перед смертью все равны. Или это ранение на него так повлияло?
— Все в порядке, товарищи! — второй пилот уже не выглядел так бледно — Отбились. Ушли гады.
Левое плечо начало дергать на подлете к Москве. Неприятно. С утра как-то нехорошо зудело, а потом вот это. Самолет — не то место, где можно спокойно раздеться и посмотреть, что там случилось. Холод, сквозняки из пулевых отверстий и воздушные ямы — непременные спутники полета. Говорили, что позже в пассажирских самолетах даже дают поесть и разносят лимонад. Но это через пятнадцать лет, а сейчас… А раненые? Мне вот Власова стало немного жалко — уж если мне, здоровому, хреново, то ему на носилках — втрое против моего. Но он, гад, держался. Бледный весь, мокрый от пота, зубы сцепил — и отлежал остаток полета молча. Исповедоваться больше не пробовал.
В Чкаловском, на аэродроме, нас встречали. Целая делегация собралась. Медики — за своими, чекисты — за своими. Меня сразу нашел какой-то деятель с петлицами лейтенанта связи и взмахнул перед носом удостоверением, да так быстро, что невозможно было даже понять, на каком языке там написано, не говоря уже, что. На связиста он был похож еще меньше, чем Костя-финансист. Что-то такое в нем было. Нет, буквы Н, К, В и Д не горели у него во лбу ясным пламенем, но контора чувствовалась безошибочно. Наверное, во взгляде больше всего. Какое-то выражение, знаете, вроде «живи, пока я добрый». Единственное, что я понял из его требований, так это желание поскорее завладеть «Голиафом».
— Очень хорошо, товарищ лейтенант, — решил я сыграть простого дубоголового службиста, — дайте-ка еще раз посмотреть ваше предписание. А то, знаете, вещь секретная, мало ли что…
Чекист полез в карман и подал мне бумаги. Я только что губами не шевелил, когда читал. Пальцем по строчкам водил, это было. А он аж приплясывал от нетерпения. Таблеток авиаторских нажрался, что ли?
— Удостоверение в развернутом виде покажите еще раз, — нудным голосом потребовал я. Не знаю даже, чем он меня взбесил, что я решил на нем отыграться? Будто кто-то изнутри подзуживал: «Давай ещё». И после нервно сунутого мне чуть не под нос удостоверения, продолжил: — Вот по описи вам два пакета, — я вытащил из портфеля и передал лейтенанту большие конверты из плотной бумаги со всеми положенными причиндалами, — и мешок с печатями, пломбами и прочим. Всё у меня.
— А изделие? — сначала растерянно спросил фальшивый связист. — Где, мать твою, ящик с машиной?! — завопил он, перекрикивая гул моторов.
— Вы мою маму, товарищ лейтенант не трогайте. Она давно умерла и по возрасту вы никак…
— Да я вас… — зашипел чекист. — Ваньку мне тут валять? Арестую, сволочь! Ты у меня к концу недели на Колыме будешь! Вы там у себя в Киеве охренели совсем!
Всё то, чего опасались ребята, потрошившие «Голиафа», свершалось у меня на глазах. Понятное дело, после рапортов с описанием машинки кто-то в высоких кабинетах решил танкетку прикарманить и получить все почести. Видать и этому деятелю тоже орденок обещали, а тут облом вышел. Вот он и осерчал, бедолага.
