Шофер объявлял остановки. Арсенальная набережная — как арестантская. Правый карман оттопыривается.
Кольцо. Три человека пропали — подхваченные ветром снежинки. И спросить не успел… Озирался. Ревущее шоссе, улица — в сумеречную даль. Адрес на конверте: улица Т…
Дома из блоков, стандарт, десять этажей стекла, бетона. Таблички с номерами. Рассвет едва начинался.
Машина-чистильщик, опустив железную челюсть, убирала снег с дороги. Другая машина, гребя лапами, нагружала ползущий вверх конвейер, и снег сыпался грязной струйкой в кузов грузовика. Живцов стал кричать чудовищам: далеко ли дом такой-то? Но в кабинах угрюмые шоферы ничего не слышали.
Через квартал — гуськом длинная очередь. Стояли за водкой. Нарастало возбуждение. Кто-то кинул шутку, как камешек, и по очереди прокатилась волна гоготанья. Перед магазином два потертых ватника выгружали ящики из фургона. Ящики звякали, водка «Московская».
Пивной ларь похабно выставлял из окошка свой нержавеющий кранчик. Живцов не мог терпеть, достал двадцатикопеечную монету.
— Что, солдат, мочи захотел? — крикнул мужик из водочной очереди. Вокруг него разразился взрыв хохота.
Шутивший обладал привлекательной внешностью: один глаз глядел широко и боявито, другой — тусклая бусинка в сизо-багровом пироге разбухшего века.
Живцов сделал заказ:
— Холодного на всю сумму.
Толстомордая баба в халате поверх фуфайки нацедила кружку.
С первого же глотка Живцов понял: шутник из очереди — это пострадавший за бесстрашную правду пророк.
— Чем, крыса, поишь?
Торговка, ужаленная шилом в зад, подскочила на табурете и завизжала:
— С завода! Свежайшее! Откуда я тебе лучше возьму!
Живцов выплеснул содержимое кружки обратно в окошко и пошел.
— Милиция! Милиция! — звала оскорбленная хулиганским действием. Желтая жидкость текла по толстым щекам, как ручьи слез.
В водочной очереди поступок Живцова вызвал бурю восторга.
— Вот это окатил! И в баню не надо! Теперь бы поленом выпарить ее, ведьму!
Живцов спросил у очереди: далеко ли нужный ему дом?
— Да вот он! На тебя смотрит! — пророк с подбитым глазом показал на здание.
Шестой этаж. Дверь, эмалевый кружок с номером сорок семь. Тяжелым, бурым от табака пальцем раздавил кнопку звонка.
Открывать не спешили, разглядывали в глазок.
— Кого надо? — раздался старушечий голос.
— Дарья Макарова здесь живет?
— Живет, не живет. Кому какое дело.
— Мне дело. Письмо — чтобы приехал. Егор Живцов.
— Не знаю, ничего не знаю.
— Послушай, бабуся! Так и будем через дверь? — закричал Живцов. — Где Дарья? Пусть выйдет!
— Дарья, говоришь? Дареному коню в зубы не смотрят. Твой подарочек — ты и разбирайся. Ходят, ходят и день и ночь — все Дарью спрашивают. Никакого покоя на старости лет, — ворчала за дверью старуха.
Живцов в ожесточении плюнул. Рехнулась! Крыша поехала?
— Письмо! — опять закричал он. — Чтоб приехал! Помочь в трудностях, ну и вообще… Да где она? Увидеть — во как надо! Два года переписывались.
— А где я ее тебе возьму? Третий день не является. Записку оставила. Погоди, сейчас принесу, — старуха зашаркала в глубь квартиры.
Вернулась. Опять тщательно рассматривала в глазок:
— Страшный ты. Как тебя пустить. Чего доброго, и убьешь. Через цепочку просуну.
Живцов выхватил из щели записку: «Егорушка, приходи к гостинице «Астория» в половине восьмого. Твоя Дарья».
Снаружи наконец рассвело. Тускло. Небо пепельное, в слабых просветах сини. Декабрь, Дарья… В половине восьмого? Вечера?..
Должен был в Ленинград еще в воскресенье. Но зацепился стаканом. Двое суток обмывали окончание службы. Телеграмму не на что было послать — «задерживаюсь». Так что: записка с назначенным свиданием — трехдневной давности.
У входа в «Асторию» разговор не клеился. Швейцар в золотой фуражке справок не давал и не соглашался пропустить мимо себя к администратору. Зверообразный солдат, дыша перегаром, лезет в гостиницу для иностранцев, да еще и девку себе требует, будто в борделе. С крепкого перепою парень.
Живцов злился, схватил за отвороты ливреи, потряс чурбана в галунах. Детина в костюме и галстуке поспешил швейцару на выручку.
— Девушка тут была три дня назад, — заявил Живцов новому действующему лицу. — Вечером, в половине восьмого.
Детина-охранник, руки в брюках, челюсти фрезеруют жевательную резинку:
— А какая она из себя?
Живцов стал объяснять:
— Волосы до плеч, золотистые. Черный берет. Звать — Дарья…
Охранник, заржав, чуть не подавился резинкой:
— Во рисует! Да у них тут у всех до плеч. И в беретах. Веры, Иры, Марины. А Дарьи ни одной. Чего нет, того нет. Ищи, кирзовый, в другом месте.
— Вот она! — не сдавался Живцов. Рванул шинель. — Ну что? Видел ты эту девушку?
Охранник покосился на фотографию, мотнул головой:
— Нет.
Так. Еще одно место. На Герцена институт.
Живцов не ориентировался в городе. Герцена он зевнул, созерцая мраморную массу Исаакия. На Гоголя повернул.
У перекрестка заколебался. Здание в капремонте. Два строителя в касках цепляли тросом бочку. Запах краски, визг сверла. Клоповники обновляют? Золотая игла с корабликом…
Невский. Гастроном-магазин. Столы с колбасами, пестрые пирамиды консервных банок. Засосало в животе, голодные кишки ждали сигнала поднять бунт и заявить о своем возмущении. Ничего не ел со вчерашнего утра. Пирожок, называемый «с мясом» — вся трапеза. Самое время что-нибудь взять на зуб. Живцов кинул на колбасные столы длинный, остро отточенный, как мясницкий нож, взгляд. Пища была недоступна. Продавцы не отдадут даром. Дают за деньги. Наличие денежных знаков после неудачной попытки утолить жажду у пивного ларька можно было бы обозначить астрономической колонной нулей, хоть до бесконечности, но эта армия была лишена своего маршала-предводителя — единицы. С такой армией никто не будет считаться. Оставалось единственное: войти с высоко поднятой гранатой и приказать лечь ниц. В буквальном смысле: лечь на лицо и не поднимать глаз с пола, пока он не выберет себе по вкусу самую толстую колбасину, королеву колбас в ожерелье нежных жиринок. Собрав волю в сжатый кулак, заставил себя пройти мимо витрины твердым шагом.
На подходе к институту попал в шумный поток девушек. Омываемый щебечущей рекой, он не мог уклониться, повернуть вспять. Толкали локтем, портфелем, чертежным футляром. Разозленный, пошел как сокрушительный танк. Девушки расступались, давая дорогу, их прибой начал стихать. Оживленные глаза, смех, разговор.
Вышел из института. Студентка Макарова успешно сдала два экзамена. На следующий не явилась по неизвестной причине. Никто не знает.
В районном отделении дежурный офицер, капитан с серопятнистым лицом, прочитал письмо, записку. Отложив вещественные доказательства, вперил в Живцова взгляд прицельных, неморгающих, как пистолет, глаз. Небритая наружность Живцова внушала капитану мало доверия.
— А ты не дезертир, дорогуша? Письмецо, истерика — ты и дернул из армии. Что скажешь? Ну-ка, документики!
Живцов хмуро подал воинский билет. Руки капитана лежали на столе, выползшие из рукавов мундира, испещренные, как и лицо, серыми пятнами. Рука поднялась, завладела билетом.
Удостоверясь в демобилизации, подписях и печатях, капитан раскрыл сейф, достал чистый лист бумаги:
— Пиши заявление. Гражданин такой-то, заявляю, что случилось то-то и то-то, пропала и так далее… Вот образец.
Рядом с капитаном сидел милицейский старшина, шкаф с погонами, парень на вид добродушный. Он попробовал утешить:
— Не у тебя одного. Ты что думаешь? Каждый день женский пол у нас пачками пропадает. И девки-то какие! Пальчики оближешь! Высший сорт. Скоро с одними крокодилами останемся, мать твою в сапог!
Живцов сжимал ручку в пальцах, не решаясь коснуться острием бумаги. Не сосредоточиться, составить фразу, как будто, чтобы выразить ее смысл, надо соединить несоединимое: живого человека с трупом.
— Климов, принимал новые телефонограммы? — спросил капитан.
— Ну, принимал. — Старшина зевнул, почесал свой кулачище. Стал повертывать его перед собой и осматривать, словно прикидывая на глаз его убойную силу.
— И что?
— Да ничего. Пять трупов, три изнасилования, ограбления, угоны. Икону свистнули из Русского музея.
— Какую икону?
— Да ну, язык сломаешь. Про Георгия там чего-то.
— Чудо Георгия о змие?
— Во-во. Я и говорю: чудо. Стибрили за милую душу…
Не обыскали, подумал Живцов, закончив посещение представителей власти. Не понравилось бы им такое динамитное эскимо на палочке. Пощупал карман. Все! Занавес! На вокзал. Домой. Не найду я тут ее, хоть лоб расшиби! Кто ее знает…
Набережная Мойки…
Площадь Мира…
Садовая возвращались снова и снова, будто он кружил в лабиринте. Магазины, подвалы, аптеки, срочное фото со двора, книги, торты, меха, мыло, булка, женское белье, шляпы. Трамваи тормозили, открывали дверцы, закрывали и устремлялись в морозную даль улицы, завывая, громыхая вагонами, как на пожар. Трамваи, к подножкам которых он не успевал, к которым опаздывал.
