Площадь Мира…
Садовая возвращались снова и снова, будто он кружил в лабиринте. Магазины, подвалы, аптеки, срочное фото со двора, книги, торты, меха, мыло, булка, женское белье, шляпы. Трамваи тормозили, открывали дверцы, закрывали и устремлялись в морозную даль улицы, завывая, громыхая вагонами, как на пожар. Трамваи, к подножкам которых он не успевал, к которым опаздывал.
В сумерках Невский. Фонари вспыхнули трехглаво. Город улыбался загадочными каменными масками с каждого дома.
Инвалид у Дома Книги что-то кричал, шатаясь на костылях-бутылях, вскидывал руку и взывал к мимотекущему человеческому племени. Ветер клубил на его облыселом черепе гневные жгуты седых змей. Но никто не слушал пророка, кроме двух мордастых милиционеров в теплых шапках, в шинелях, с рациями.
Опять стал мучить лишенный пищи живот. Что там, в животе? Стая голодных кошек терзала внутренности как требуху, брошенную у мусорных баков.
Дом, дверь. За дверью — полумрак. Площадка, лестница. Позвонить в первую же квартиру — пожрать дали б хоть что-нибудь, хоть селедочный хвост, хоть корку.
Но, поднимаясь, миновал дверь за дверью, не решаясь нажать звонок. Считал ступени — семьдесят две. Тупик, дверь в железе на чердак, замок. Грязное окошко: в бездонном ущелье, в сумерках, кишмя кишел огнями Невский.
Опять на площадку нижнего этажа. Бачок отбросов, с ручками, с крышкой. Скинул крышку ударом ноги. В груде картофельных очисток, на дне, полбуханки мерзлого, как камень, хлеба. Обтерев, остервенело грыз. На, жри! — обращаясь к животу. И — все! И — на вокзал!
Грузчики на Московском вокзале везли телеги с чемоданами. В зале ожидания, в толпе, мелькнуло распахнутое пальто, кепка, скулы, бородка. Так ему и не уехать из этого города, не вырваться из заколдованных кругов-каналов, не достучаться до билета. Вот и рыбак, в ватных штанах, ящик у него на ремне, старый знакомец. Какую рыбу он на вокзалах ловит? Солдат он ловит и в ящик свой складывает. А потом везет в отделение милиции и жарит там солдат на сковороде, как корюшку. Потому что это и не рыбак вовсе, а переодетый мент.
Живцов подошел к окошку воинской кассы:
— Ни гроша, требование только до Ленинграда. Думал, совсем останусь, а теперь передумал. Домой надо. Дома ждут, не дождутся.
— Деньги — или документ на проезд, — отвечала недосягаемая для нелепых доводов кассирша. — К коменданту иди, ему и объясняй.
Ответ оскорбил.
— Дай билет! Хоть куда-нибудь дай! Хоть на Камчатку! Ты, змеюга очкастая! Перед тобой защитник отечества, голодный, нищий, без копейки в кармане…
Но огражденную бронебойным стеклом кассиршу крик не пронимал.
— Документ, — невозмутимо твердила она. — Требование на проезд. Или деньги давай. Я, что ли, за тебя платить буду? За каждого комиссованного психа раскошеливаться — никакой получки не хватит.
К кассе приблизился полковник в высокой каракулевой папахе. Полные полковничьи щеки малиновели от возмущения.
— Сержант, прекратить безобразие! — строго осек он Живцова. Живцов посмотрел на крупнозвездного армейского чина.
— Ты-то что лезешь? Напялил папаху, так думаешь — орел. А ты индюк. Штабной индюк и больше ничего. Понял?
Полковник был до того изумлен, что краска сбежала с его щек, как смытая.
— Пьяный ты, что ли? — пожав плечами, он огляделся в поисках помощи.
Живцов плюнул пол ноги начальству.
— Патруль, сюда! — зычно гаркнул полковник показавшемуся в конце зала офицеру с нагрудной бляхой в сопровождении двух солдат в повязках.
Начальник патруля, молодцеватый, перетянутый ремнями старлей, подошел, козырнул.
— Лейтенант, разберитесь. Учинил хулиганство. Оскорбляет старшего по званию. Черт знает что! По-моему, у него белая горячка.
— Есть, товарищ полковник. Разберемся, — еще раз козырнул старлей. — Сержант, покажите документы!
Криво усмехаясь, Живцов стал расстегивать пуговицу шинели. Два курносых патрульных солдата с тесаками на боку смотрели, скрывая сочувствие.
Старлей полистал воинский билет, протянул обратно.
— Уволен в запас, так и распоясаться можно? И небрит, и вид неряшливый. Придется тебя в комендатуру. Идем.
— А какой у меня может быть вид? Вторые сутки ничего во рту. В помойных баках роюсь!
— Что ж, у тебя совсем денег нет? — спросил полковник.
— Домой не добраться. А тут у меня никого, — вяло, погасшим голосом ответил Живцов.
— Сколько? Этого хватит? — полковник протянул пачку. — И отпустите его, лейтенант. Отпустите. Я не в претензии.
Живцов остался один у кассы, но покупать билет не спешил. В задумчивости сунул руку в карман, стиснул ручку гранаты.
Часы на столбе: до половины восьмого пятнадцать минут. Площадь. По верху здания, будто фриз, бежали огненные буквы, реклама фильма.
Переполненный автобус. Шофер отказывался двигаться, пока не освободят дверцы. С задней площадки свешивалась многорукая, галдящая гирлянда. Живцов ухватился за штанги, понатужился, грудью вдавил людей внутрь.
У «Астории» он был ровно в половине восьмого, секунда в секунду. Он увидел это время на здании с флагом, засветившиеся и погасшие цифры. Швейцар торчал за стеклом, красуясь золотой фуражкой. Вестибюль, люди ходящие и сидящие, ничего особенного.
Подъехала машина. Из кабины выбрались, лопоча не по-русски. Финны? Живцов опять посмотрел на часы на здании: без четверти восемь. Пустое ожидание. Направился в сторону собора. Улица, еще одна. Свернул.
Живцов увидел: дом в дырах окон, в капремонте. Двое и Дарья. Взяв за локти, вели ее к дому. Оглянулась, ища спасения. Толпа текла по тротуару: восковые, с закрытыми веками, лица слепых.
Живцов рванулся на ту сторону улицы, но ему преградил дорогу рой устремленных на зеленый свет семафора машин. Машины шли плотно, проскочить между ними — никак. Сталь, стекло, резина. Сердце Живцова стучало.
Бросился в первый просвет. Мешала шинель. Двое и Дарья исчезли в доме.
В три прыжка достиг входа. Споткнулся о груду досок. Полумрак, ступени, мусор, ящики, куски кирпича, отодранные обои. Под потолком тусклая лампочка.
Прислушался: ничего, невнятный шорох. Сквозняк шевелил ворох старых газет. Заглушенный этажами, сверху донесся слабый вскрик. Живцов ринулся по ступеням.
На площадке четвертого этажа он застал насильников и жертву в тот момент, когда медлить нельзя. Выхватив гранату, Живцов с размаха опустил ее на одну голову, потом на вторую. Оба рухнули поперек площадки, громоздкие, как мешки с цементом.
Живцов увидел: не Дарья. Фиолетовые щеки, мутный взгляд. Пьяная баба. Икнула.
— Ну, что вылупился? Хочешь?..
Не промолвив ни слова, с гранатой в руке, Живцов пошел вниз.
ЗАВТРА В МОРЕ
Прохоров лежал на койке. Морской погон с двумя звездочками. Лейтенант. Всего лишь. Но скоро он сможет прикрепить и третью звездочку. К седьмому ноября? К Новому году? Скоро, скоро…
Прохоров лежал на правом боку, подогнув колени, не шевелясь, и смотрел. Он смотрел на голое окно. От окна дуло, и отклеенная бумажка билась на стекле около трещины. Что там? День или полярная ночь? Море замерзает, издавая мелодичный звон, и подводная лодка у причала вскрикивает душераздирающей сиреной, схваченная врасплох объятием.
Прохоров прислонил ладонь ко лбу: горячий. Может быть, и сорок. Долго ли он, Прохоров, продержится в надводном положении? Доктор — постельный режим. Как зима — так в казарме не работает отопление. Выходит из строя, а обратно ни за что не встает — хоть все трубы лопни. Матросы спят под матрасами. Утром их зашивают в мешок, привязывают ядро к ногам и бросают в море. Нет, это еще не последняя стадия. Только бы не перепутать Марину с субмариной…
Прохоров вздрогнул, приподнялся на локте, прислушался: как будто бы доносился гул шторма. Кто-то шагал по коридору, гремя гневными каблуками. Ближе, ближе…
Дверь — настежь. В комнату вступил низкорослый человечек, украшенный курчавой бородой-водорослью, в шинели, в шапке с золотым крабом, на погонах кап-два — командир лодки Сабанеев. Собака! Долго ждать объяснений о причине его визита не пришлось. Собака широко разинул оснащенную прокуренными клыками пасть, и комнату тут же затопили потоки грубого сквернословия. Будто через пробоину хлынула в отсек под колоссальным давлением глубинная, грохочущая вода.
— Прохоров, почему не на лодке, такую мать! — брызжа слюной, вопрошал Собака. — Умник! Курорт у него тут! Мед с мармеладом! Простудились они, бедненькие, в постельке полеживают, платочком носик утирают, головка у них бо-бо. Маменькин сынок! Слюнявчик на шею, коку с соком. Я с тобой нянчиться не собираюсь, так и знай! Опозорю на весь флот! Матросам прикажу разложить на мостике и выпарить ремнями — щенка! Сразу вся простуда соскочит!.. — Посмотрел на часы у себя на запястье. — Даю сорок минут на сборы. Чтобы к первой склянке — как штык. И доложить мне лично. Понял? А не то — в говнопровод спущу! — Сабанеев крутнулся на каблуках и вышел, хлопнув дверью.
