— Прекрати! — заковылял он следом и буквально, крича вдогонку, — он у меня уже болит.
— Гляньте на него, — тут же отреагировала она на его вопли, не останавливаясь и не оборачиваясь, — болит он у него. Не тереби руками, вот и болеть не будет.
— Ничего я его не тереблю! — чуть не заорал от обиды Кайсай.
Она остановилась. Обернулась. И всё с той же ехидной улыбочкой, уставилась ему на штаны, как раз в то место, к которому он прижал обе руки, как бы удерживая, чтоб тот не выскочил.
Заметив её пристальный взгляд, он тут же оторвал руки от надоедливой «торчалки» и поднял их вверх над головой. Ему вдруг стало стыдно, будто она его поймала на месте преступления, хотя это было вовсе не то, что она подумала. Он, просто… Ну, в общем, опять облажался.
Следующий раз, он набрался смелости и решил подойти к этой проблеме, с другой стороны.
— Апити, — обратился он к ней, как-то, вполне доброжелательно, как бы между прочим, — а почему ты никогда не одеваешься? Тебе не холодно?
Он надеялся, что если заставит её одеться, то его, уже ненавистный отросток, прекратит на еги-бабу реагировать. Но не тут-то было.
— Я у себя дома. Как хочу, так и хожу, — ответила баба также просто и обыденно, — я всю жизнь так хожу. Очень удобно. Ничего не мешает. Сам попробуй, глядишь понравится.
Какая Кайсая муха укусила, он не знал, но, толи, из принципа, толи, от безысходности, тут же взял и разнагишался. Полностью. И как только в психе скинул с себя последний сапог, и хотел продемонстрировать ей себя со злорадной ухмылкой презрения, чтоб та подавилась, как утомившийся орган обмяк, повис, а чуть погодя и вовсе скукожился.
А эта дрянь, принялась хохотать, тыкая пальцем в измельчавший отросток, да, так заливисто и заразно, что Кайсаю хотелось её прибить, тут же и притом самым изощрённым способом.
После этого, так и ходил всё время, что жил у неё, голышом и больше этот огрызок позора, даже ни разу не дёрнулся, похоже забыв, вообще, как это делается.
Кулик о своих переживаниях на эту тему молчал, как будто голая и соблазнительная баба, его вообще не касается, но на всякий случай, старался держаться от неё подальше, то и дело уезжая на своём Арчи в поле кататься и Васу Кайсая проведать, который, всё это время, так и пасся на том поле, никуда со своего «боевого поста» не отлучаясь.
Кайсай шёл на поправку быстро. Очень быстро. Его отношения с еги-бабой, после того, как он разделся, полностью урегулировались. Она стала для него делом привычным и неинтересным, а вот отношения с Куликом, Кайсая напрягали. С одной стороны, этот человек ему спас жизнь, и он ему за это был обязан. С другой, Кайсай всю свою жизнь провёл в одиночестве, предоставленный сам себе. Даже дед, что его учил и воспитывал, в душу к нему, никогда не лез и в свою не пускал. Так и жили, как не родные.
Да, они, в общем то, неродными и были. Отца он вообще не знал, а мать, уже почти, совсем не помнил. Маленьким был, когда её не стало. Чуть-чуть помнил тётку, что его подобрала, детей её помнил, но плохо, потому что вскоре пришёл дед и забрал его.
Сначала долго ездили. Вот, эту постоянную кочевую жизнь рыжий уже помнил, а потом, вдруг, осели в этих краях. Кайсай сначала думал ненадолго, а оказалось навсегда. С самого раннего детства, с которого он начал что-то осознавать, дед никогда, ни разу не проявил к нему, даже капли теплоты или ну, хоть какой-нибудь родственной заботы. Он всегда был с ним холоден, всякий раз подчёркивая, что он для него, чужой.
Только когда Кайсай подрос, то узнал, что дед, воспитывая и уча его боевым премудростям, просто, выполняет какой-то зарок, отвертеться от исполнения, которого, он не мог, хотя очень хотел. Даже когда провожал Кайсая в путь, по сути, прощаясь навсегда, сделал это просто и обыденно, как бы даже с облегчением каким-то. Будто избавился он, наконец-то, от чего-то отягощающего его существование. Прожив с дедом всю свою жизнь, Кайсай так и не знал его имели! Он всегда, так и звал его — Дед.
Кулик, по виду, был мужик скромный и порядочный. К Кайсаю относился уважительно, услужливо. Стараясь во всём ему угодить, но вместе с тем, тут же мучаясь стыдом, от излишней, как ему казалось, навязчивости. Кайсай, привыкшей всё делать самостоятельно и никогда ни в чём не испытывая помощи со стороны, от его заботливости раздражался, но держал себя в руках и вида не показывал, что ему не нравится обходительность Кулика, но в то же время, он постоянно чувствовал себя обязанным этому человеку. Положение было нестерпимым и Кайсай решил, что надо об этом поговорить.
— Слышь, Кулик, — начал он как-то под вечер, тяжёлый для себя разговор, — такое дело. Нам надо с тобой по-честному обговорить наши отношения.
— А какие у нас отношения? — спросил Кулик, чего-то явно напугавшись.
— Да, понимаешь, — замялся Кайсай, — благодарствую, в общем, тебе за мою жизнь. Глупо было помирать в самом её начале.
— Да, не за что, — потупился и почему-то покраснел Кулик, — разве ты, поступил бы иначе?
— Не знаю, — тут же задумался рыжий и усмехнувшись добавил, — я, даже, как-то об этом не думал.
Они замолчали. Разговор, который он начал, чтоб развеять напряжение, только ещё больше напряг.
— Понимаешь, — наконец проговорил Кайсай, соображая, что говорить теперь всё равно придётся, раз начал, — я воин. При том непростой, а бердник. Понимаешь, бердник! Меня с детства учили быть таким, и дед сказал, что я стал настоящим, почти как он… Хотя какой я настоящий, если в первой же драке, даже не в бою, словил стрелу в спину. Позор.
И он с отчаянием рубанул рукой воздух.
— А кто такой бердник? — наивно поинтересовался Кулик.
Кайсай посмотрел на него, как на дитё несмышлёное, с таким видом, мол, как этого можно не знать, но увидев по-детски наивные и заинтересованно блестящие глаза, осёкся. Подумал немного на тему, стоит ли объяснять и если стоит, то как, и в конце концов, лишь махнул рукой:
— Не важно. Воин такой, одиночка. Способный в стан врага пробраться никем незамеченным и один, со всей оравой биться, если понадобиться, да при этом живым остаться. Тфу! — тут же сплюнул он от досады за своё ранение, при этом, не желая того, пощупав поясницу.
— Да, ладно, — постарался поддержать его Кулик, как будто понимая его досаду, — этот же урод в спину стрелял. Нечестно это.
— Ты, о какой честности говоришь, Кулик? — неподдельно удивился рыжий, — какая может быть честность в бою на смерть?
— Но вы, просто, дрались на кулаках. Без оружия. Какой тут бой насмерть?
— В том то и дело, — заинтересованно принялся поучать Кайсай, своего неопытного собеседника, почувствовал себя, чуть ли не настоящим учителем, прям, как его дед, — не бывает просто драки, не бывает просто жизни, вся жизнь — это бой на смерть. Только так, относясь к жизни, можно выжить.
— Я с тобой не согласен, — неожиданно выдал Кулик, после короткого раздумывания, — жизнь — это жизнь, а бой — это бой. Мы живём среди людей, а бьёмся среди врагов. Ни все же люди враги.
Эти слова выбили уверенность из Кайсая и понял он, что до учителя ему, ещё далеко. Он что-то лихорадочно соображал, а затем, как бы сдавшись, упавшим голосом проговорил:
— Вот и я об этом. Я воин. С детства воин. Понимаешь? Сам знаешь, среди людей, почти не жил. Для меня все люди враги, от любого должно ждать удар в спину.
— Но я же не такой, — обиженно прервал его тираду Кулик.
Кайсай лишь неуверенно пожал плечами.
— Ты не такой. Поэтому я не знаю, как себя с тобой вести. Как с тобой общаться. Я, просто, не знаю, как общаются люди в этом случае. Меня этому не учили.
— А чё мешает воину научиться быть человеком, — неожиданно встряла в их разговор, непонятно откуда взявшаяся Апити, пристраиваясь рядом с Кайсаем, с другой стороны, от Кулика.
Полная неожиданность её появления, видно, так напрягла рыжего воина, что напряжённость не выдержала, лопнула и его понесло:
— А ты, вообще, кто такая? — накинулся он на неё, выплёскивая накопившееся, — откуда ты здесь взялась?
