С тем и начали. И в первый день довольно успешно. Захватили несколько деревень, оттеснили фашистов с передовых рубежей. Опрокинули те три-четыре батальона, наличие которых предполагалось. А дальше началось непонятное. На второй, на третий день сопротивление немцев вопреки логике не только не ослабело, но и возросло. Все населенные пункты были заняты вражескими войсками. Наши выбивали из деревни немецкую роту — тотчас контратаковал батальон. Белов приказал своим избегать лобовых штурмов, обтекать узлы сопротивления по лесам, но все проселочные дороги, все просеки контролировались немцами. Сколько же их было? Примерно две пехотные дивизии, а это, согласитесь, не четыре пехотных батальона, это равные с наступающими силы. Но откуда они взялись в этих лесах?
Белов не знал, чем располагает противник, а немцы, по показаниям пленных, не представляли, кто действует против них. Удар оказался неожиданным. Но у фашистов было одно явное преимущество — авиация. Со второго дня операции гитлеровцы начали постоянно бомбить дороги и населенные пункты в нашей прифронтовой полосе, наносить удары по колоннам войск, по обозам, по нашим атакующим частям. Только густые леса и спасали.
Выдохлась немногочисленная пехота, приданная Белову. Но приказ о наступлении оставался в силе, и пришлось кавалеристам в пешем строю, вместо того чтобы стремительно идти в прорыв, — пришлось упорно прогрызать сплошную, глубоко эшелонированную оборону противника, потеряв надежду выполнить первоначальный замысел. Пять больших лесных сел с крупными гарнизонами окружили кавалеристы. Надо было подавить их сопротивление, обеспечить свой тыл, а командование Западного фронта требовало только одного — вперед и вперед! Звонил сам Жуков, тон его с каждым часом становился все грубее и резче (я тогда находился в его штабе, в Перхушкове). Человек конкретных решений, конкретных целей, Жуков требовал от Белова во что бы то ни стало взять опорный пункт немцев село Высокое, считая его почему-то главным узлом вражеской обороны. Дальше, мол, оперативный простор. И это несмотря на доклады Белова о том, что Высокое обороняют крупные силы неприятеля, а населенные пункты, расположенные далее, тоже заняты сильными вражескими гарнизонами, что кавалеристы не могут сами прорвать фронт. И вообще ведь это не для конницы, у которой свои возможности. Жуков не воспринимал никаких доводов, требуя бросить на прорыв остатки пехоты, все танки, бить «катюшами», артиллеристам катить орудия в боевых порядках наступающих, подавлять прямой наводкой огневые точки врага. К вечеру 17 ноября раздражение Жукова достигло предела. Когда дали очередную связь с Беловым, он схватил телефонную трубку, закричал:
— Ты чего копаешься? Струсил?! Гони всех вперед! Ночью задачу не выполнишь — пеняй на себя!
Белов, вероятно, что-то возразил, обидевшись. Георгий Константинович едва не задохнулся от ярости:
— Ответишь по всей строгости! Сам приеду! Застрелю за невыполнение! Мне Родина дороже генералов! — И бросил трубку.
Сие выходило за все рамки, но Жуков способен был это сделать, такое уже случалось. В какой-то мере я мог понять состояние Георгин Константиновича. Двое суток назад началось второе (ноябрьское) наступление на Москву, тщательно готовившееся гитлеровцами более полумесяца. Мы, естественно, знали, что так будет, принимали свои меры, но вражеский удар оказался более сильным, чем ожидалось. Немецких солдат подстегивала мысль о близком богатом городе, о наживе и зимних квартирах. Не очень-то учли мы и вот какой фактор: распутица кончилась, морозы, достигавшие ночью десяти градусов, сковали землю, а небольшой еще снег не мешал передвижению танков, автомашин, даже мотоциклов — враг, как и летом, имел возможность маневрировать по проселкам и даже без дорог. И вот теперь 3-я танковая группа гитлеровцев двигалась к городу Клину на стыке Калининского и Западного фронтов. 4-я танковая группа рвала оборону Рокоссовского, намереваясь захватить Истру, а ведь от этого города до самой Москвы всего пятьдесят километров, час быстрой езды на машине… Жуков, отвечавший за исход сражения, в ночь на 16 спал очень мало, а потом вообще все время был на ногах. Не только колоссальная ответственность держала его в напряжении, он чувствовал: что-то странное, непонятное происходит наверху, в Ставке. Вроде бы все идет заведенным порядком, да не совсем так.
А случилось вот что. Заболел Иосиф Виссарионович. Точнее, ощутил знакомые неприятные симптомы возможного приступа. И потрясений-то чрезмерных не было, но то ли нетерпеливость южанина, то ли возраст дали себя знать. Недавно очень уж радовался Сталин тому, что в октябрьских боях мы остановили немцев, гордился парадом на Красной площади — моральной победой над Гитлером. Мало-помалу убедил себя в том, что перелом наметился, еще полгодика, год — и враг будет разгромлен. И первые же неудачи очень подействовали на него. У противника опять превосходство в воздухе. И на земле тоже. Немцы раскололи на части 30-ю армию генерал-майора Лелюшенко, прорвались на стыке двух фронтов. Значит, ничего не улучшилось в общей обстановке, значит, опять неопределенность, беспросветное напряжение. Хватит ли сил выдержать?..
14 ноября, начав свое второе наступление на Москву, немцы прямо среди дня произвели массированный авианалет на нашу столицу с явным намерением подавить боевой дух защитников города. Бросили сразу 120 бомбардировщиков — небо гудело. Этакая воздушная психическая атака. Время светлое — можно было наблюдать за ходом сражения, основная схватка между нашими и немецкими самолетами развернулась в треугольнике Кунцево — Рублево — Павшино. Впоследствии выяснилось, что там было сбито 43 бомбардировщика. Это много. Это очень много. И все же наиболее решительные, наиболее умелые вражеские летчики прорывались сквозь заслон наших истребителей, через завесу зенитного огня. Бомбы падали в центре города. Несколько фугасок угодили в Кремль, в том числе на зенитную батарею, стрелявшую с Болотной площади. Артиллеристы, среди них девушки, были убиты. Вот куда добралась смерть! Гибель этой батареи поблизости от кабинета Сталина, вкупе с дерзостью дневного налета и другими неблагоприятными факторами, угнетающе подействовала на Иосифа Виссарионовича.
На этот раз проявились не только внешние симптомы болезни. Желтизна глаз, насморк, чрезмерное внешнее спокойствие, скованность движений — все это было, но не очень, в начальной стадии.
Я сперва заметил другое: колебания, сомнения, неспособность принять твердое решение. И обнаружилось это как раз применительно к 30-й армии, действовавшей южнее Калинина. Противник там угрожал Клину, а это уже полоса Западного фронта. Жуков требовал немедленно подчинить ему 30-ю для укрепления правого фланга. Конев был против, надо было заткнуть брешь на своем левом фланге. Генштаб, соглашаясь с Жуковым, предлагал до передачи названной армии в состав Западного фронта срочно закрыть образовавшийся разрыв резервными частями. Решить проблему мог только Верховный Главнокомандующий. Он возвращался к ней несколько раз в течение 16 ноября, но окончательного мнения так и не высказал, удивляя окружающих и самого себя неуверенностью, неспособностью разрубить узелок. А узелок-то затягивался все туже, во вред нам и на пользу противнику.[53]
В тот день, а вернее, вечером Иосиф Виссарионович вызвал к себе в кабинет Шапошникова, Власика, Поскребышева и меня.
Сидел за своим столом, устало уронив на колени руки. Долго молчал. Медленно, очень медленно достал из коробки папиросу, начал разминать ее восковыми, плохо гнувшимися пальцами. Папироса лопнула, он аккуратно положил ее в пепельницу, взял другую. И, не прикурив, произнес:
— Я простудился. Насморк и повышенная температура. В таком состоянии нельзя заниматься важными делами. В таком состоянии можно допустить ошибки, а любая ошибка в настоящий момент чревата особыми последствиями. О моей простуде не знает никто. Ни члены Политбюро, ни наркомы, ни военные товарищи. И не должны знать. Сталин находится на посту, это сейчас важно для всех. — Выдержал паузу, закуривая. — Борис Михайлович, в ближайшие дни прошу вас решать в Генштабе все вопросы, согласовывая со мной только самые важные, не терпящие отлагательства… Поскребышеву и Власику сделать соответствующие выводы, одному из вас постоянно быть вместе со мной. А Николаю Алексеевичу придется поехать к Жукову. В его штаб, — уточнил Сталин. — Там сейчас главное, и мы должны знать все…
Да, это был первый случай на моей памяти, когда Иосиф Виссарионович сам сослался на свое нездоровье и частично отстранил себя от работы. Осознал опасность своего состояния для дела. И вылечиться, поправиться хотел как можно скорее. Это и помогло ему избежать кризиса. Он чувствовал себя неважно примерно с неделю, то хуже, то лучше, но срыва не произошло. Он работал с бумагами, изучал сводки, общался с членами Политбюро, с другими необходимыми людьми, но недолго. Меньше курил, больше спал.
