— А ты лучше спроси вот этого товарища, — указал Новокшонов на мужчину со шрамом, — по скольку дней на фронте и картошки не видели люди, а воевали! А только мне кажется, ты, дед, сегодня и картошки не заработал — с утра сидишь в конторе…
Кругом засмеялись. Мужчина со шрамом зыркнул глазами на старика.
— Пустое мелешь, дед! — И опять повернулся к Новокшонову. — Не в этом дело, товарищ секретарь. Хочется узнать, когда жить-то начнем по-человечески? Такая жизнь уж опостылела.
Новокшонов шагнул к рассевшейся цепочке мужиков, середина раздвинулась, уступая ему место. И в обе стороны пошла волна пересаживающихся. На левый фланг прошла и замерла, а на правом долго еще тискались, сопели, потом кто-то сердито буркнул вполголоса:
— Чего, как клещук, прицепился? Постоишь.
— Молодой, а ленивый… — добавил насмешливый юношеский голос.
Стихли. Начали закуривать. Мужской перекур — лучшее средство заполнения пауз. После того, как задымили цигарки, разговор возобновился в совершенно другом тоне.
— Сколько у вас в колхозе трудоспособных? — спросил Новокшонов.
— А кто его знает, надо бы это у конторских спросить, они должны знать.
— Ленька, сбегай позови счетовода, — поспешно распорядился кто-то.
— А зачем звать, — снова вмешался мужчина со шрамом на щеке, — и так известно, полсела трудоспособных.
— А все-таки пусть позовет, — сказал Сергей Григорьевич, — мы сейчас с ним подсчитаем, куда люди девались, почему работать некому.
Счетовод не заставил себя долго ждать.
— Сколько в колхозе числится трудоспособных?
— Всего по списку значится 172 человека, — ответил счетовод и пояснил — Это со всеми: трудоспособные и нетрудоспособные.
— А сколько за полеводством у вас закреплено?
На этот вопрос ответил, поспешно вышедший вслед за счетоводом, Лопатин. Он был трезв, мокрые волосы старательно причесаны.
— За полеводством закреплены все, кто не работает на фермах и на других работах.
— А поточнее. Сколько на фермах людей?
Лопатин повернулся, ища глазами Пестрецову.
— Сколько, Анна, у тебя на фермах? — спросил он.
— На фермах пять доярок, три конюха, двое на свиноферме, четыре телятницы и трое в кошаре — семнадцать человек, да одна птичница.
— Еще где люди работают? — снова спросил Новокшонов.
Счетовод начал загибать пальцы:
— Кладовщик — раз, пасечник — два, ветсанитар — три, два чабана — пять, пастухов двое — семь, четыре учетчика — одиннадцать, уборщица в конторе — двенадцать, почтальон и посыльный в сельсовете — четырнадцать. В общем наберется человек двадцать.
— Ясно. Двадцать и восемнадцать — тридцать восемь. А где остальные сто тридцать четыре?
— Из них же не все трудоспособные, — вмешался опять Лопатин, — есть престарелые, есть многодетные, больные.
— Сколько таких?
— Да почти все такие.
— Не может быть.
— Чего зря говорить, Федор, — неожиданно возмутился дед. — Откуда же все такие!
— Что, по-твоему, Дарья Первозвонова многодетная?
А Пелагея Сморчук? А Мартыновы трое? Почитай, весь заречный угол трудоспособные, — не вытерпела Пестрецова, стоявшая в стороне.
— Хоть не весь угол… — слабо возразил Лопатин.
— В общем, человек полсотни наберется нетрудоспособных, — подытожил внимательно слушавший мужчина со шрамом.
— Ясно. А остальные восемьдесят человек чем занимаются?
На это ни председатель, ни счетовод ответить ничего не могли.
— Сколько в колхозе жаток? — спросил снова Новокшонов.
— Две, только обе неисправны.
— Что в них неисправно?
— А кто их знает! Они уже два года стоят около кузни.
Позвали кузнецов. Те долго мялись, отвечали уклончиво — отремонтировать, дескать, можно, ежели, конечно, был бы материал да уголек хороший. А так чего не ремонтировать? Человеческие руки все сделают…
— Глаза пугаются, а руки, делают, — пряча свои черные, неотмывающиеся руки под подол короткой рубахи, говорил бородатый кузнец.
— Я вас очень прошу пойти сейчас и посмотреть эти жатки.
— Посмотреть, конечно, можно, — ответил секретарю кузнец и пошел в темноту.
— Ну что, товарищи, — поднялся Новокшонов, — будем начинать собрание?
— Надо бы на улице.
— Правильно! В конторе дыхнуть нечем.
— Все не вместятся.
Сергей Григорьевич спросил у Пестрецовой:
— Где можно найти просторное помещение?
— Просторнее конторы нету.
Посовещавшись, решили проводить под навесом на скотном дворе. Народ вереницей потянулся к ферме. Понесли фонари, скамейки, табуреты. С независимой легкостью полетели шутки, смешки:
— Оно там ароматнее будет, чем в конторе.
— Дарья, там твои скоты нас не попросят освободить их заведение?
— Ты можешь не беспокоиться, они тебя за своего примут…
Дружно вспыхивал смех.
Долго рассаживались, развешивали фонари, устанавливали стол для президиума. Наконец успокоились.
Новокшонов поднялся. Медленно ряд за рядом осмотрел в полумраке повернутые к нему лица. Торопливо затихали последние голоса. Расплываясь, замерли шорохи и шепотки. Наступила напряженная тишина. На застывших лицах чернели только впадины глазниц.
— Сегодня мы с заместителем председателя правления объехали поля вашего колхоза, — тихо начал Сергей Григорьевич. — Почти весь хлеб поспел. Рожь раннего высева начинает уже осыпаться. А к уборке колхоз еще не приступил.
Комбайны стоят, люди ходят без дела. Многие мужчины, которые могли бы работать в поле, пристроены правлением на всякие вспомогательные работы. А положение, товарищи, создалось угрожающее. Нужны самые срочные, я бы сказал, чрезвычайные меры, чтобы спасти урожай. Районный комитет партии обращается к вам, товарищи колхозники, с просьбой: всем, — Сергей Григорьевич сделал паузу, оттенил это слово, — всем, кто хоть чем-нибудь может быть полезным на уборке, выйти в поле. Прошу понять, товарищи, что хлеб сегодня — не только продукт, без которого жить почти невозможно, хлеб сегодня — это политика, это дипломатия. Хлеб для нас — это все!
Он сел. Торопливыми пальцами оторвал лоскут газеты, насыпал махорки и, роняя зернистые крупинки, свернул цигарку. Все смотрели на эти пальцы, как будто они были магнитные и притягивали к себе расширенные в полумраке зрачки. Смотрели на секретаря райкома, словно он не закуривал, а продолжал свою речь. И вдруг собрание всколыхнулось, как всплескивается застоявшийся пруд, в который неожиданно рухнула глыба давно уже подмытого, отвесного берега.
— Кровный он, хлеб-то!..
— Разве можно оставлять его на поле…
— По колоску выдергаем!
— Лопатину надо окорот дать! — вырвался женский голос.
— Знамо, первым делом — он голова.
— Мы дергать пойдем, а он глотку заливать будет…
— Да с бабами валандаться…
Новокшонов снова поднялся. Председательствовавший мужчина со шрамом насилу установил тишину.
— Что касается председателя, — сказал негромко Сергей Григорьевич, — решайте сами. Вы его выбирали, вы его можете и снять. Райком не возражает. Дело ясное — Лопатин не оправдал вашего доверия, колхоз завалил.
— Правильно! Уволить!
— Чего с ним нянчиться!..
— Половину колхоза пропил.
— Голосуй, чего стоишь, раскрылился.
Председательствовавший постучал карандашом по столу, призывая к порядку.
— Поступило предложение: снять Лопатина с председателей. Другие предложения есть? Нету? Голосую, кто за? Против? Нет. Единогласно.
— Во, жизнь пошла…
— Меняем председателей, как цыган коней.
— Никак Лопатина уже третий раз снимаем?
— А выбрать никак путевого не можем.
— Может, райком нам пошлет кого? — несмело выкрикнул кто-то, но другой приглушенный голос со вздохом возразил:
— Сколько их перебывало, этих привозных-то, а толку нет, чужие они.
Новокшонов опять поднялся. Все притихли в ожидании, что он скажет.
— Я могу от имени райкома посоветовать кандидатуру товарища Пестрецовой.
— Анну Пестрецову?
— Ну-у! Тоже нашли председателя…
— А чего? Правильно.
— Она не пропьет.
— Баба еще не руководила нами!.. Докатились.
— Ну, мужикам хана тогда…
— Она тебе мозги вправит…
— Давай, голосуй!
Собрание затянулось далеко за полночь. Проголосовав за Пестрецову, обсудили вопрос об уборке хлебов, обязали кузнецов к утру отремонтировать жатки, а каждому колхознику утром явиться на работу, имея с собой косу с грабельками для косьбы хлебов.
Расходились шумно.
Члены правления в эту ночь не сомкнули глаз. Снова перебрали по списку всех членов колхоза, сделали генеральную перестановку рабочей силы. Всех мужчин, способных работать в поле, освободили от должностей учетчиков, кладовщиков, ветсанитаров, пастухов, почтальона. На их место были назначены женщины.
