чувствовать Божье в мире. Твои последние письма полны для меня твоею радостью, что снова ожила, что свет в душе твоей. О, пей же радость весны, моя голубка! Всему в ней отзывайся, что ласкает тебя, — ты воистину вновь рождаешься, — цени это, моя крошка! И не надумывай, что Ваня забыл тебя, — тебя нельзя забыть, раз узнав. Ты получила, конечно мои письма, от 15[-го] — 3 и 18[-го] — 2. Многое они тебе сказали. Я на все ответил, не укоряй меня. Ах, Ольгунка-Ольгунка! Не всегда могу я быть безотчетно-счастливым. Хоть и люблю тебя безотчетно. Сколько всего подавляет душу! Мы живем под знаком тревоги и печали. Каждый день теряем друзей, — я — верных читателей — ложатся в почти родную землю — на Сен-Женевьев. Жутко слышать. В Троицын День был у меня кн. Александр Николаевич Волконский, чудесный человек, мой вернейший читатель, пришел с одышкой, я угощал его «мюска», кофе… а сейчас «пней» — «внезапно скончался». 62 г., был силен, никогда не болел, недавно перенес — впервые в жизни — воспаление легких. Как мечтал о России, — он был помещик на юге, воевал — артиллерист — и в войну Великую, и в Белой Армии. Здесь работал в биологической лаборатории по борьбе с проказой… Эти «звонки о конце» меня подавляют, я неспокоен. А когда неспокоен, не могу даже письма тебе, светлая, одолеть! Когда-то тебя стыдил за думы о «конце», а вот… — и сам. Как я схож с тобой Олёночек мой нежный… — мне было лет 12, когда умерла _н_е_ родная бабка744, а даже неприятная скорей, и ее смерть почему-то ужасно меня подавила… — я месяцы ходил, как бы приговоренный. Ну, довольно о сем.
Я рад, что ты ешь и хорошо ешь. Твой лукуллов пир — 17-го — вызвал и во мне аппетит, — эти отбивные котлеты и крем сливочный… с персиками! Нет, у нас это отошло давно, как и пироги. Мы «побираемся» около былой жизни. Когда ты ела котлеты — как я рад, что ты _х_о_ч_е_ш_ь_ есть! — мы с доктором сидели на террасе кафе и ели… мороженое, неизвестно из чего. О, если бы уйти в «Пути»! Какое богатство _в_с_е_г_о_ — всех радостей жизни — дал бы! А не могу обмануть себя, забыться… — и не пишу. Все чего-то жду. Че-го?! Порой беспокоят старые боли, опять «ларистин» мне вкатывает доктор. Не выдумывай, милочка, посылать мне цветочный привет — к моему вечеру! Я разгадал, зачем тебе надо знать, где, когда. Я писал тебе, — разрешение все еще «висит», но… дадут. Кажется, 21.VI, — не стану же скрывать от тебя, но прошу — не посылай! У меня чудесные гортензии твои, в шесть шапок. Или ты хочешь, чтобы я публично поцеловал посланное тобой?! — В 4–5 часов 26, авеню де Токио, Русская Консерватория. Но — не посылай, может случиться, что и не получу, и твой эффект не достигнет цели. Зачем? Ах, ты, солнце мое живое! Я очень постараюсь приехать, поверь. Хоть и очень все сложно для меня. — Изволь ехать на отдых! Не смей же заматываться в хозяйстве, — опять гости, гости… — повторение пройденного? Помни, что ты не смеешь играть с болезнью. Цени «милость» Господню. Оля, прошу тебя, — отдыхай. Поезжай в Викенбург, в Арнхем… — прими подарок Сережи и твоего свояка — это меня не томит, я тебя _з_н_а_ю. Да и какое право имел бы я… быть недовольным. Радостной будь, флиртуй, Господь с тобой. Мне дорого, чтобы ты нашла себя в творчестве, — Оля, хоть раз прислушайся к моей огромной любви к тебе, — я полюбил тебя — Олю, да… и еще — Олю — дружку! соратника моего, преемника моего. Ты мне послана Богом, Оля, — для передачи тебе моих прав на все! На творчество — на все! — послана мне. Последняя — и лучшая — радость моя! — Как ты удивительно чутка! до — ясновидения! Да, я разочаровался в одном «почти-друге». Ценил его. Это один поэт, не печатающийся, но — поэт. Он оказался сверх-мелочным. Долго рассказывать. Меня это не очень удручило. Оля оказалась права, она всегда говорила мне: он мелочной, он весь — о себе. А я-то его пытался прославить. Не стоит слова. — Про кошечку ты хорошо — «как колокольня». Да, я _в_и_ж_у_ — похоже и на «бутылку», увеличенную бутылку из-под рейнвейна. Ах, какая легкомысленная. Да оно и лучше, чем «перекрест». Меня донимают «запросами». В связи с волей — ехать на восток биться с большевиками. Вижу героев, вижу и лицемеров. Забывают многие, что эта борьба — не только в материальной плоскости, а — главное — за «живую душу»! Тут всякие политические — земные доводы рушатся. И И. А. наш, если он хочет оставаться верным своему — «борьба с насилием»745, должен бы оправдать идущих на бой. Ставка слишком важна — «Божеское», тут никакие — меркантильные и политическо-географические положения — не должны играть роли. Тут уж дело творится — в наджизненном, в вечном. «Какая польза человеку, если приобретая тленные сокровища, душу же свою потеряет?»746 Борьба _з_а_ бессмертную душу, за ее свободу, за право — Господу петь, за — жизнь в Духе и Истине! Это бой с бесовской силой… и не виноват перед Богом и совестью идущий, если бесы прикрываются родной нам кровью. Иначе — что же? — Лесе-пасе[283]? Довольно: четверть века растлевали, растли-ли! Ответственность я сознаю, и это не смущает меня, что я одобряю уже принятое решение — на борьбу «за Божью Правду». Едущие на восточный фронт оставляют, каждый, жену и дочь — 13–14 лет. Молодцы девчурки! Одна говорит: «пусть голод, холод, все, все… — но я хочу видеть _м_о_ю_ Россию!» И молодцы жены: они поедут — надеются — следом. Обе — красавицы, обе мои почитательницы. Одна из них пишет неплохие стихи. Вчера явилась ко мне, изящная, чуть подведенная, подвитая, — с глазами византийки, — знаменитые глаза женской линии кн. Кантакузен. Другая — казачья генеральша. Муж ее — шофер — бывало, возил нас с Олей в Аньер, где я читал в Казачьем музее747 в пользу аньерского прихода. Шофер — изучавший психологию. — Меня тревожит твое беспокойство. Я почти здоров, боли — редко, все знакомое, длящееся десятилетия. Странно, — что-нибудь приятно взволнует, и болей нет, сразу. Долго сидеть за машинкой не могу. В каких болях писал я «Солнце мертвых»! Если бы знала ты, видела меня тогда. Но тогда — я был моложе на… 18 лет! Тогда в болях пил крепчайший мар
