— Эй, плотник, смену будить не пора?
Передо мной — Томсен. Хоть бы не заметил, что я задремал.
— Да, да, конечно, пора.
Зубы у меня клацают от холода. Появляется Фьете Бойк с сопровождающим:
— Ну как, Ханнес, все в порядке?
— Все в порядке, счастливой вахты!
Не раздеваясь, бросаюсь на свой соломенный тюфяк, укрываюсь с головой одеялом и мгновенно засыпаю. Всего несколько минут, казалось, прошло, как вдруг:
— Все наверх, пошел, пошел!
С тяжелой головой, пошатываясь, иду на палубу. Наверху ни зги не видать. Ветер как с цепи сорвался. Поет в такелаже. Фалы отчаянно лупят по мачтам. И еще — непроизвольно улавливаю (вот что значит мозги на парусный лад настроены) — ветер зашел, с другого румба дует, или нет, ветер не повернул, это «Дора» развернулась на якоре. Начинается отлив.
Ветер и море пробуждают у моряков утраченные инстинкты единства с природой. Любой моряк, хоть усни он на палубе глубоким сном, все равно следит подсознательно за ветром и погодой, штормом и течением. На новых пароходах и теплоходах есть офицеры и часть команды, которые и на свежий-то воздух выходят разве что прогуляться по пассажирской палубе.
Небо чуть посветлело, и мы уже различали контуры окрестных предметов. «Дора» снова слегка накренилась на правый борт и взяла ход. Когда стало совсем светло, капитан Вульф приказал поставить еще и все стаксели. Вдоль бортов «Доры» зажурчала вода.
— Узлов восемь дает, — сказал Янсен лоцману.
— Шикарный шип, — кивнул тот.
Но работки для плотника на этом шикарном шипе оказалось хоть отбавляй. Янсен и Фьете Бойк прочли мне длиннющий список всего, что надо было исправить и подновить. Заодно я узнал и свое рабочее время — десять часов ежедневно. Ночью я должен был вставать, только если всех свистали наверх к парусным маневрам.
Итак, я отправился в мастерскую и принялся за свою первую в качестве корабельного плотника работу.
Поначалу работа спорилась. Но спустя некоторое время мне стало казаться, что воздух в помещении как-то изменился. Слегка давило виски. Я растворил дверь, чтобы продуть мастерскую свежим морским ветерком. Но дверь болталась на своих петлях взад и вперед. Вместе с дверью начала раскачиваться и подвешенная на цепи к подволоку лампа. Я быстренько запер дверь и встал так, чтобы не видеть лампы. Теперь заходила под ногами палуба, странно как-то, неподконтрольно задвигалась. В шкафчиках и ящиках верстака покатились туда и обратно гвозди и шурупы. Катались они с грохотом, который отзывался у меня где-то в желудке. Да и вообще все шумы и все движения действовали почему-то целенаправленно на мои желудочные нервы.
С палубы донесся громкий шум. Хлопали на ветру паруса, скрипели блоки, Фьете пронзительным голосом выкрикивал какие-то команды. Боже мой, до чего же отвратительный шум на этом паруснике!
Но вот наконец «Дора» легла на новый курс. Движения ее приняли весьма своеобразную форму, к которой я, а точнее сказать, мой желудок не был готов. Непреодолимый позыв вытолкнул меня из мастерской и устремил к релингу. К счастью, выскочил я на подветренную сторону, но это была чистая случайность. Оба юнги уже стояли там с зелеными лицами и кормили рыбок своим завтраком. Вслед за ними сорвался со стопоров и я.
— Эй, плотник, проверяешь, что было на завтрак?
— Не-е-е-т, наш плотник освобождает место для обеда. А обед-то — пальчики оближешь: горох со шкварками!
До чего, однако, бессердечны люди…
— Плотник, обтянуть бизань-шкот! Оба юнги, выбрать потуже кливер-фал!
Это был Янсен. Лучшее моряцкое патентованное лекарство против морской болезни и всяких прочих хворей — работа, напряженная работа. И «доктор» Янсен прописал нам это лекарство полной дозой.
Я рысцой потрусил на ют. По дороге пришлось еще разок задержаться у релингов, чтобы заодно отдать рыбкам и остатки вчерашнего ужина.
— Пошел, пошел, плотник, быстрее!
О господи, а вчера Янсен показался мне таким симпатичным человеком… Но дисциплина превыше всего. Я перешел на курцгалон и спустя минуту уже обтягивал бизань-шкот.
Живот пустеет — в голове светлеет. Я догадался, что «Дора» легла в дрейф. К нашему борту подвалил лоцманский бот, и толстый лоцман, что вел нас от Пагензанда, степенно спустился в него. Не имея хода, оба судна плясали на волнах, но в разном ритме. Маленький бот скакал «шотландочку», любимый танец нашей округи, а барк танцевал вальс. Это так скверно стыковалось, что меня опять потянуло к релингу. Теперь шла только зеленая желчь.
Бот отвалил. Янсен принялся командовать, паруса захлопали, реи задвигались, закачались; легкий толчок — «Дора» легла на правый борт и побежала. К сожалению, ритм ее движений опять переменился, по каковой причине я снова повис на подветренном релинге.
— Плотник, на баке разошелся палубный шов, проконопатьте его как следует. Боцман, найдите занятие обоим юнгам.
Будь мне немного получше, я бы дал Янсену по шее.
Фьете показал мне, где надо конопатить. Оба юнги сидели на корточках у самого бушприта и отбивали молотками ржавчину с якорной цепи. Так мы и стукали наперегонки. «Бах-бах», — тюкал конопаточный молоток, «пинк-пинк», — брякали юнги по цепи. «Дора» развернулась круче к ветру и полетела, торопясь в открытое море. Бак вздымался на каждый гребень, и каждый раз желудок мой екал, сдавливаясь книзу. Потом бак нырял в ложбину, а желудок подкатывался кверху, под самое горло. К релингу я больше не бегал: кроме воздуха, ничего в моем желудке уже не осталось.
Стоило нам застучать чуть пореже, немедленно возникал Фьете.
— Давай, давай, здесь вам не игрушки. Хотите, чтобы по вашей милости корабль утоп?
Совсем как у мастера Мааса на верфи. Только там, у «Шюдера и Кремера», было все куда как приятнее. Ветра за штабелями вовсе не ощущалось. Ни единой капелькой ледяной морской водицы не мочило наши рубахи. А главное, верфь не качалась. Желудок снова протестующе заурчал. Ханнес, Ханнес, бедный ты кутенок, еще вчера утром был ты счастливым плотницким подмастерьем, а сегодня все шишки на тебя валятся.
— Вот так, дорогие, кто на море не бывал, тот и горя не видал. Обедать пойдете?
Я отрицательно замотал головой. Оба юнги не смогли даже этого — слишком ослабли.
— Обеденный перерыв у нас два часа. Скантуйтесь за грот-мачту, там лежит старый парус.
С дрожью в коленях мы поплелись к грот-мачте. И в самом деле, чья-то добрая рука, господь ее благослови, догадалась расстелить там парус. Мы разом повалились на него. Теперь глаза закрыть и лежать, лежать, лежать. Кто-то сердобольный прикрыл нас краем паруса. Я сразу же заснул. Последнее, что я еще воспринимал, была неописуемая жалость к себе и жгучая злоба на весь мир вообще и на мореплавание в особенности.
