— Весь город, ангел мой, говорит…
— Ну, коли город заговорил, значит — правда…
Труппа расходится смущенная.
Все спустили тон. Все заискивают. «Низкие люди! — думает Надежда Васильевна. — Как много значат для них деньги!..»
— Вы теперь, конечно, оставите сцену? — говорит ей на другой день Раевская.
— Как оставлю? Кто вам сказал? Ведь в сцене вся моя жизнь…
Лица женщин вытягиваются.
Свадьба назначена на осень, когда кончится вся бракоразводная процедура. А летом Муратов перевозит в свое имение Надежду Васильевну со всем ее семейством и прислугой.
Дом у него — дворец, с вековым парком, с оранжереями, с фруктовым садом, с псарней. Сам Муратов не любит охотиться, но держит охоту для гостей. В доме много челяди и много бестолковщины. Надежда Васильевна все видит, но из чувства такта ни во что не вмешивается. Она держится гостьей. Однако прислугу не обманешь. Поля проболталась, и все считают артистку настоящей хозяйкой.
Часто наезжают гости и соседи-помещики к хлебосольному Муратову. Но Надежда Васильевна не любит гостей. Она обожает природу. По целым дням она гуляет в парке, а вечером выходит в степь. Часами смотрит она в беспредельную даль, озаренную луной. Любит она и темные ночи, не похожие на северные. Мрак в аллее такой, что руку держишь пред собой и не видишь руки. Звезды огромные горят алмазами. А через все черное небо от края до края перекинулся, как мост, ясный-ясный Млечный Путь…
Они часто гуляют вдвоем. Но в такие ночи она предпочитает одиночество. Она слушает песни, доносящиеся из деревни, и сердце ее сжимается сладкой болью. Иногда она плачет… Но это не ядовитые слезы безнадежности. Это избыток чувств. За все, что дала ей жизнь, она благословляет ее. Она ее любит, эту прекрасную, грозную жизнь.
Но как хороши дождливые вечера в деревне! Они сидят вдвоем на террасе. Дробно падают капли на крышу, шелестит и шуршит парк. Самовар шумит на столе. И во всех этих звуках есть какой-то свой убаюкивающий ритм… Она шьет в пяльцах своими искусными ручками бывшей золотошвейки. А Муратов читает ей вслух.
Надежда Васильевна еще в доме Репиной полюбила книгу. Она плакала над стихами Козлова, над горькой судьбой Натальи Долгорукой. Репина подарила ей также книгу стихов Кольцова, незадолго перед тем вышедшую в свет. С того именно времени и началась двойная жизнь, которую до могилы суждено было вести Надежде Васильевне. Стоило ей в своем подвале зажечь свечу, как яркая фантазия переносила ее в другой мир… Надежды Шубейкиной уже не существовало. В темной рясе чернеца она страстно молила небо потушить пожар мятежной души. «Большой Владимирской дорогой, в одежде сельской и убогой» она шла ночью, одинокая и беззащитная, и смерть была в ее сердце. Она скакала по степи, сторожила табуны, глядела в звездное небо, переживая мечты прасола-поэта…
В редкие минуты досуга, — больше ночью, — она читала все, что интересовало публику того времени, потому что это читала Репина: романы Павлова, Полевого и Рафаила Зотова. Ее пленял Лажечников, его страшный Ледяной дом, от которого в душу веяло мраком бироновщины. Она горькими слезами плакала над Басурманом. Даже дедушке и детям читала его вслух. У Репиной же она нашла кумиров двадцатых годов: Ивана Выжигина Булгарина, Юрия Милославского и Рославлева Загоскина и — романы Марлинского, затрепанные, зачитанные до дыр. Когда нечего было читать, она тащила в подвал разрозненные альманахи и старые номера Сына Отечества. Стихи Пушкина иногда попадались ей, но о молодом поэте Лермонтове она ничего не знала, потому что в доме ее покровительницы не было ни Отечественных Записок, ни Современника.
Поступив в харьковский, а затем в киевский театр, Надежда Васильевна за усиленной работой и недосугом совсем отстала от чтения.
И какой яркий мир новых наслаждений подарил теперь Муратов этой утонченной и страстной душе! Он выписывает Отечественные Записки, Современник, Библиотеку для чтения, Вестник Европы… Салаев и Глазунов присылают ему все литературные новинки, в том числе Репертуар европейских театров и Пантеон. Он читает вслух пьесы и отмечает для будущих бенефисов Нероновой то немногое, что имеет литературную ценность или сценические эффекты. Но это все-таки дело… Вечера посвящены поэзии.
Муратов преклоняется перед Пушкиным, которого знал лично. Он был за границей, когда Пушкин был убит. И это горе так сразило его, что у него тогда именно начались первые сердечные припадки… Они читают Пир во время чумы, Моцарта и Сальери, Каменного Гостя, Скупого Рыцаря… Муратов читает артистически. Голос его дрожит от волнения, когда он декламирует своего любимого Евгения Онегина. А у нее замирает рука с иглой на шелковом цветке, и взор застилается слезой. Она плачет над бедной Таней, для которой «все были жребии равны…». Боже, что за чудные часы!.. Как могла она так долго жить на свете, не зная о Евгении Онегине… Она так волнуется, читая Героя нашего времени, что даже не спит по ночам. И Муратова пугает эта впечатлительность. Он забывает, что страдания Веры, ревность княжны Мери ей так близки и понятны… Он не знает, что, думая о блестящем Печорине, она вспоминает ничтожного Хованского…
Муратов знакомит ее и с Гоголем, которого она знала только по Ревизору и Тяжбе. Она хохочет до слез, как настоящее дитя, над Сорочинской Ярмаркой и Вечерами на хуторе. Дивная поэзия чарует ее несказанно… Ей нравится фантастический Вельтман и его Приключения, почерпнутые в море житейском, и полный злой иронии Тарантас Соллогуба. Но всему она предпочитает стихи Лермонтова, его Мцыри, его Песнь о купце Калашникове. И как долго она не знала, что есть на Руси такой чудный поэт!
Муратов страстный поклонник Белинского. Он находит в своей библиотеке его восторженные статьи о Мочалове, писанные почти пять лет назад. И Надежда Васильевна целует пыльный журнал, кидается на грудь Муратова, плачет от восторга.
Она гордится любовью Муратова. Она радостно признает его превосходство. Она заставляет его рассказывать о заграничной жизни, о картинах и статуях… Как хорошо будет съездить туда вдвоем на будущий год! Увидать Нюрнберг, которым так восторгается Муратов, берега Рейна, Гейдельберг, где он учился… побывать в Италии, пожить в Риме, где Муратов пробыл два года, где он сдружился с русскими художниками. Как в доме Репиной когда-то она жадно присматривалась к новой чуждой жизни, все подмечая, все усваивая, так и здесь она жадно учится, во все вникает, инстинктивно выбирая то, что пригодится ей потом для ее творчества, ежедневно обегающая свой внутренний мир, расширяя свой кругозор, раздавая природный ум. Она чувствует, что растет, и что всем она обязана своему просвещенному другу…
Муратов в отчаянии. Почта принесла горестную для России весть: в Пятигорске на дуэли убит Лермонтов. Муратов рыдает, как женщина, потерявшая самое дорогое в мире…
— В расцвете сил, — твердит он, захлебываясь слезами. — Сколько недопетых песен погибло вместе с ним! Сколько несозданных образов… Сколько слов, которых никто уже не скажет… О, дорогая моя!.. Вся Россия должна надеть траур… Мы уже не дождемся такого поэта».
Конец идиллии наступает внезапно.
Муратов уехал по делам в город в душный августовский день, после сытного завтрака. А к вечеру кучер привозит его полумертвое тело. Он без сознания. У него удар.
Он лежит в постели, страшный, неузнаваемый, с перекошенным сине-багровым лицом. Цирюльник пустил ему кровь. Два доктора дежурят у постели. Надежда Васильевна, еле оправившись после продолжительного обморока, теперь с глазами, полными отчаяния, сидит у изголовья больного… Она отправила курьера в Петербург, к сыну Муратова. Жена его с дочерью и зятем все еще за границей… Надежда Васильевна с ужасом ждет того часа, когда ей придется бросить больного на руки этого чужого ему сына и покинуть эти стены, где она была так счастлива.
Двое суток она не ложится, сама следит за цирюльником, ставящим пиявки, посылает за священником, служит молебны, все еще борясь, все еще надеясь…
Муратов умирает, не приходя в сознание.
И вот она опять одна в мире, среди врагов и завистников, с неистребимой жаждой ласки и привязанности, с мечтой о счастье, неосуществимой на земле.
Воспоминания о Муратове с такой болью охватывают ее, когда она возвращается в свою квартиру, что она рада покинуть Харьков.
У нее заключен контракт с киевским театром. Муратов уже снял чудесную квартиру под Липками. И они мечтали, как весной будут слушать соловьев, сидя у окна…
