ШАНХАЙ. Гоненія на китайскихъ либераловъ продолжаются. Кантонскій вице-король потребовалъ выдачи четырехъ студентовъ, укрывшихся въ американской миссіи, обѣщая при этомъ, что студенты не будутъ обезглавлены, а только посажены въ тюрьму. Американцы выдать студентовъ отказались, заявляя, что китайская тюрьма страшнѣе смерти.
Под утро я проснулся от холода. В купе было не просто зябко — ледяной воздух пробрался под одеяло, и даже халат, накинутый на плечи, не спасал. Выйдя в коридор, я быстро нашел источник проблемы: кто-то из альтернативно одарённых личностей открыл фрамугу, выпустив тепло наружу. И выстудил весь вагон. Который и так нельзя сказать, чтобы сильно хорошо отапливался.
Я закрыл окно, пошел дальше по поезду — проверить наличие умственно отсталых в других вагонах. Солнце уже начало вставать — появился ярко-красный краешек из-за деревьев. Судя по цвету, нас ожидал еще один холодный день.
Голоса из третьего купе заставили меня замедлить шаг. Узнал их сразу — доктор Гриневский и Семёнов. Славные парни, из первого московского набора скорой. Гриневский — опытный врач, отец семейства, человек крайне практичный. Поехал не из патриотизма, а потому что предложенные мной суммы позволяли спокойно содержать жену и детей. Семёнов — совсем другое дело. Звезда скорой помощи, прошедший путь от фельдшера до заместителя Моровского. Тот его и уговорил присоединиться к нашей экспедиции.
— … а всё-таки Сергей Александрович — не чета Николаю, — прозвучало за деревянной перегородкой. Голос Гриневского, суховатый, как осенний лист. — Царь колеблется, а Государственный совет все решает. Без воли Великого князя ни один закон…
— Воли? — Семёнов фыркнул, прерывая коллегу. Услышал, как звякнул стакан о поднос. Завтракают? — Это вы называете волей? Задушить земства, запретить собрания, студентов в тюрьмы гнать пачками…
Сердце забилось чаще. Я встал у окна, как бы любуясь восходом.
— Порядок прежде всего, — отрезал Гриневский. — После убийства отца Александра Третьего страна едва не рухнула в хаос. Сергей Александрович — опора. Вон, в Москве, когда он генерал-губернатором был, сколько всего полезного сделал! И Эрмитаж тебе, и Верхние Торговые ряды. Открыли новый водопровод, создали городскую канализацию вместо лошадей с бочками и запретили сливать отходы в Москву-реку. А трамвай?
— Это уже после него пустили, — буркнул Семенов. — Да он пол-Москвы в сыскные отделения превратил! Вы бы спросили у Толстого, что он о его «порядке» думает! Или у тех, кто в Шлиссельбурге гниет за брошюры…
За окном появились снегири. Уселись на ветку, начали чистить перышки.
— Вы идеалист, Пётр Андреич, — тише произнёс Гриневский. — Государство — не благотворительное общество. Без жёсткой руки Россию разорвут. Вспомните Смутное время.
— Жёсткая рука? — Семёнов рассмеялся горько. — Она же и погубит страну. Народ не поймёт, что его душат ради «блага». Вон, вчерашние известия — опять стачка на Обуховском. Вызовут казаков, сколько крови будет?
— А вы предлагаете уступки? — Гриневский повысил голос. — Сдаться революционерам? Тогда конец империи!
— Империи? — Семёнов явно встал с полки, шаги зашаркали по полу. — Империя — это не только дворцы да указы! Это люди, Аркадий Степаныч! Если их спины гнуть — сломаются.
В конце коридора грохнула дверь — зашёл проводник с подносом. Я отлип от стены, сделал вид, что поправляю ремень.
— … а ещё его жена, Елизавета Фёдотовна, — внезапно сменил тон Гриневский. — Благотворительностью занимается, больницы строит. Знаете, сколько они пожертвовали попечительским советам?
— Сто рублей выжали из народа, десятку вернули обратно, — хмыкнул Семенов. — Нате, подавитесь! Тоже мне благотворительность!
— Нет, не всё так однозначно!
— Милостыней систему не исправить. Вы же сами на скорой — повидали жизнь простых людей. Тиф в казармах, дети с фабрик — кости да кожа…
Проводник поравнялся со мной, почтительно поклонился: «Ваше сиятельство». Голоса в купе стихли. Услышали.
Я двинулся вперёд, не оборачиваясь. В ушах звенело: «Жёсткая рука… люди… сломаются». В кармане пальцами нащупал телеграмму Великого князя, что командировки Макарова и Куропаткина одобрены, прибытие в Порт-Артур ожидается в начале января. Увы, я с этой «подводной лодки» уже не спрыгну — она нырнула прямиком к русско-японской войне. Всплывет ли обратно?
* * *
— Евгений Александрович, начальник станции, — доложил Тройер, когда я вернулся к себе.
— Приглашайте.
Ну хоть здесь руководящие органы имеются. Начальник станции, высокий брюнет с жидкими бакенбардами и вислыми усами, представился: Варфоломей Христофорович Каменев. Говорил чётко, но как будто слегка нервничал.
— Ваше сиятельство, примите мои извинения за задержку. Лёд на Байкале…
— Насколько серьёзная проблема?
— Даст Бог, паром пройдёт. Но…
— То есть всё зависит от Господа Бога, — вздохнул я. — Хорошо.
Каменев кивнул, поколебался мгновение и выдал:
— А не окажете ли честь… Понимаю, день семейный, но позвольте пригласить вас на рождественский ужин.
Правильный ход. Учитывая, что начальник станции был лицом администрации, отказ мог бы прозвучать не лучшим образом. Но и соглашаться я не спешил.
— Благодарю за столь лестное приглашение, но вынужден отказаться. Не хочу смущать ваших домашних. К тому же, сотрудники ждут моего присутствия здесь.
Глаза Каменева вспыхнули одобрением. В пляс он, конечно, не пустился, но видно было, что облегчение у него огромное. Много тут всяких проезжает, если каждого по-царски встречать, никакого жалованья не хватит. А оно у начальника станции в глубинке не очень большое.
— Однако, — добавил я, — с удовольствием пойду с вами на службу в храм.
Это окончательно склонило чашу весов в мою пользу.
Учитывая наше прибытие, в небольшую церковь народу на всенощное бдение набилось много. Меня попытались провести в первые ряды, но я отказался. И сзади постою, не убудет. В конце концов я здесь — не первое лицо, а так, мимо проезжал. Опять же, если на тебя все смотрят, ни нос почесать, ни зевнуть втихаря. А ночные службы в церкви, они очень к этому располагают. Впрочем, ростом я настолько выделялся среди местного мелкотравчатого народа, что на меня пялились больше чем на иконостас, особенно поначалу. Нос не почешешь.
Всенощная — мероприятие длительное, требующее терпения и устойчивости. Песнопения на церковнославянском, долгие молитвы… Я оглядывал убранство храма. Не Исаакий, одно слово. Очень бедный храм.
Роспись — силами троечников из художественной школы. Оклады на иконах — минималистичные. Свечи местами прогоревшие, ряса на батюшке — времён Очакова и покоренья Крыма.
Небогатый приход, но в этих местах богатых и не бывает.
Решение пришло само собой. После заутрени сделаю пожертвование. Пусть обновят храм. Думаю, эта станция не раз ещё будет принимать поезда с ранеными и новобранцами. Может, у людей останется хоть какая-то надежда.
* * *
Сутки еще мы ждали остатки своего состава на Мысовой. Мне только интересно, мастера забить японцев щелбанами в курсе про это бутылочное горлышко на Транссибе? Когда подувший не в ту сторону с неправильной силой ветер может запросто притормозить подвоз живой силы и боеприпасов на неизвестный срок? Более чем уверен, что им об этом докладывали, и не раз, но деятели в высоких кабинетах о подобных мелочах не думают, негоже им. Зачем учить географию, если кучер и так отвезет, куда скажут?
Делать было особо нечего, и я осмотрел всю станцию — от причала до депо, разослал поздравительные телеграммы в связи с Рождеством, а после, как и собирался, отправился к священнику.
Раньше я бы просто подошёл и поздоровался. Но Тройер и тут проявил инициативу:
— Ваше сиятельство, необходимо сначала согласовать встречу.
— И давно ты меня опекаешь, как нянька?
— Это не забота, а правило. Всё-таки вы официальное лицо.
